Лето будет сниться… - Иоланта Ариковна Сержантова

и перебирая ногами, привычно крутил земной шар чуть впереди меня, задавал шаг, не дозволяя уступить ему и слегка помедлить. Удивительное дело, но в дороге отцу неизменно делалось намного лучше.

А теперь… Было больно не слышать рядом лёгкого дыхания, редкого покашливания, уверенной поступи отца, как не видеть и его самого через окно отходящего вагона.

— Простите, вам нехорошо? — Сосед по купе узнал меня, но чтобы избежать расспросов я поспешил откланяться, извинился и вышел в тамбур. Там моих слёз не было видно никому.

В тепло вагона я вернулся, лишь только когда уже выключили верхний свет. Моя полка была застелена стараниями соседа, который из деликатности сделал вид, что спит. Порешив, что поблагодарю его за любезность поутру, я лёг, и, противу ожидания, скоро заснул. Привидевшийся ночью силуэт отца был размыт, неясен, но узнаваем вполне. Он по обыкновению красноречиво молчал. На этот раз о том, что у всех у нас куплен невозвратный билет. Полученный задаром, он выше всякой цены, второго такого же не достать, ни за какие деньги.

Запоздалое

Нет горше напраслины и плоше

запоздавшего раскаяния.

Автор

Нечто монотонное, не всегда простое, но выполнимое, даёт возможность отвлечься, постоять на берегу жизни, посмотреть на неё со стороны. При этом не обязательно оставаться недвижимым, скорее — деятельным, чтобы нельзя было отыскать повод упрекнуть в неумении быть «как все», хотя как это делается, не знает никто.

И эдак-то можно чего-нибудь работать или идти — долго, издалека, туда, откуда ещё не возвернулся никто.

Итак, путник хрустел камнями дороги, словно сухим хлебом, самой твёрдой его коркой, что колет дёсны, но никак не хочет поддаваться разыгравшемуся голоду.

Накануне, спасаясь от жары, он зашёл в храм, где служили праздничный молебен к Троице, да так и простоял там до вечера. Ноги его отяжелели, будто бы приросли к мрамору пола, а душа сделалось чистой, невесомой, как бывает легка на пригляд бабочка или пушинка тополя. Теперь же он шёл, давно позабыв — куда. Не то, чтобы человек не имел дома, он у него был, — тёплый, и, как говорили, даже уютный, да только стены теснили его со всех сторон, стесняли свободу с самой осени. Человек едва мог дождаться весны, чтобы отправиться в любую из сторон, дабы набраться простора, надышаться им, и суметь пережить грядущую зиму, ещё одну.

Под тяжестью блестящих зелёных жуков, прямо на дорогу осыпались лепестки соцветий калины. Мелкие маки гляделись веснушками с пухлых защёчных мешков пригорков, набитых муравейниками. И, сощурившись на цветы, не сразу узнав их, путник ощутил на глазах слёзы. Ему вспомнилась бабушка. Но не сквозь мелькание метели многих по хозяйству дел, а иной, в редкие свободные минуты. Во время одной из таких, прикусив нижнюю губу, она нарисовала маки, точно такие, что сажала в палисаднике школы во время войны. И пламенели эти цветы, будто знамёна, словно пионерские галстуки, — надеждой на победу, верой в неё.

Вспомнилось человеку, как однажды бабушка убрала с круглого обеденного стола всё, вплоть до скатерти, расстелила красивую ткань и нависла над нею с чёрными кованными ножницами.

— Ба, соседка приходила? — Спросил я тогда.

— Почему? — Удивилась бабушка.

— Ну, платье ж будешь кроить! Красивая тряпочка! — Одобрил я.

— Ох, какой же ты у меня догадливый! — Делая первый надрез, улыбнулась бабушка. — Только это я себе.

— А тебе-то зачем? — Не подумав выпалил я, и бабушка уже невесело, а ожесточённо принялась рубить ткань по привидевшемуся ей лекалу, как обычно «на глазок». Сострачивая же отрезки, она давила на кованую педаль машинки так яростно, будто бежала куда. В новом платье бабушка выглядела очень нарядной, но потерянной и с м е р т е л ь н о грустной…

Вдруг оступившись на круглом камне, человек подвернул ступню. Было довольно больно, однако другая боль принудила его остановиться.

— Какой дурак… Какой дурак! Мальчишка! Как я мог!? — Удивлялся он, и не любил себя в эту минуту так, как не ненавидел ещё никого и никогда. А маки, мелкие алые цветы, льнули к его ногам, роняя слёзы лепестков, и вскоре округа показалась забрызганной кровью, — вся, куда ни глянь.

Спустя недолго, путник возвращался домой. Опустошённый, но успокоенный и чистый, как земля после сильного ливня, он понял про себя больше, чем хотел, но прошлое было прожито и неисправимо от того.

Обиженный на кого-то ветер, чистил эмаль неба, оттирая его облаком до дыр, так что вскоре обнаружилась щербина луны, которая неумело скрывалась за отворотом дня.

У всякого — своя боль, и как не бежим мы от неё, она вскроется однажды правдой, что окажется испытанием, испытанным способом узнать — цела ли ещё совесть, жив ли ещё человек, или уже нет.

Слон

Слоновник зоопарка полон подлинно циркового аромата смеси влажных опилок и помёта. Кто-то выбежит, брезгливо наморщив нос, а иной задержится, и отыскав взглядом на что присесть, улыбнётся слону, похожему на того, игрушечного, в обнимку с которым засыпал в детстве.

Фигурка из толстой резины стояла на выгоревшем пригорке прибитого к стене радио.

— Ба, можно?

— Погоди, сперва оботру. — Соглашалась бабушка и, словно играя сама, не торопясь протирала слона чистым полотенцем, всего, с головы до хвоста, а после протягивала мне:

— Держи.

Я хватал слоника и крепко прижимал к себе, отчего тот едва слышно сипел. Ржавая давно свистулька в его левой пятке казалась простуженной, что делало игрушку слегка не такой, как другие, из-за чего её хотелось любить и жалеть больше прочих.

Помню, как разгневалась однажды мать, заметив, что я баюкаю слона и шепчу ему нечто в плоские тугие уши:

— Мама, вы опять?! А если по нему бегал таракан?

— Я протёрла. — Вздыхала в ответ бабушка.

— А надо было вымыть, как следует, а ещё лучше — не давать вовсе!

— Ну, так он попросил… — Пожала плечами бабушка.

— Да мало ли что! Если луну потребует, тоже не откажете?..

Я любил бабулю, всегда заступался за неё, и по сей день чувствую тот жар на щеках, с которым заверял мать, что не пошлю бабушку за луной, даже если она очень будет мне нужна. Теперь-то я припоминаю, как они обе силились не рассмеяться, а бабушка делала строгие глаза, заставляя меня молчать.

— Пойми ты, бедовая голова, — увещевала она после, — коли женщины сцепятся языком, без ссоры не растащить. Лучше переждать, дать матери выговориться, скорее иссякнет, позабудет, чем кипела, выкипит и уйдёт. Почти все бабы таковы, не люблю их.

— Ба, ну, а