Загадочное дело Джека-Попрыгунчика - Марк Ходдер

Бёртон опустился на стул и закурил.

— Нет.

— Ну и жаль! — воскликнул Мильнс. — А я-то надеялся, ты нам расскажешь, как чувствует себя человек, убивший другого человека. Белого, я имею в виду.

— Да ему не впервой! — вмешался Брэдлаф. — Ты же убил того мальчишку араба по дороге в Мекку, верно?

Бёртон взял стакан виски у Мюррея.

— Черт побери, все вы прекрасно знаете, что я его не убивал, — ответил Бёртон. — Этот ублюдок Стэнли пишет всякую мерзость.

— Нет уж, Ричард! — раздался высокий пронзительный голос Суинберна. — И не думай возражать! Неужели ты не согласен, что убийство — одна из величайших границ, которую мы должны пересечь, чтобы понять, действительно ли мы живы?

Бёртон вздохнул и покачал головой. Суинберн еще молод — ему всего двадцать четыре года! Но его интуитивный ум привлекал к нему даже зрелых людей, хотя его доверчивость порой казалась чрезмерной.

— Глупости, Алджи! Не дай этим либертинам сбить тебя с пути истинного своими ошибочными идеями и странной логикой. Все они в своем роде извращенцы, особенно Мильнс.

— Ха! — гаркнул Бендиш от противоположной стены. — Суинберн такой же извращенец, как и все. Он обожает страдать, бедный! Для него поцелуй кнута слаще меда!

Суинберн хихикнул и щелкнул пальцами. Все его движения были быстрыми, резковатыми и дергаными, выдавая в нем нервную натуру.

— Верно. Я последователь маркиза де Сада.

— Заразная болезнь, — заметил Бёртон. — Я как-то раз был в борделе в Карачи — выполнял одно исследование для Нейпира… — Раздался взрыв хохота. — И на моих глазах человека так отхлестали бичами, что он едва не потерял сознание. Так ему это понравилось!

— Восхитительно! — сказал Суинберн.

— Однако, согласись, убийство — не бичевание!

Мильнс, сидевший рядом с Бёртоном, наклонился к самому его уху.

— Ричард, — прошептал он, — разве ты никогда не задумывался о том, какое упоение свободой чувствуешь, наконец-то разделавшись с врагом? В конце концов, заповедь «Не убий» — это тягостное табу, верно? Нарушь его, и ты избавишься от кандалов, надетых цивилизацией!

— Мне не слишком нравятся теории отрицания цивилизации, — заметил Бёртон. — Я не склонен возводить в абсолют благонравие, вежливость и приличия — иногда хочется послать их к чертям собачьим. Меня порой бесят глупые ограничения, налагаемые на меня общественной моралью и культурой, но убийство — явление из другого ряда.

— Приличия — к чертям! Браво, Ричард!

— Удовольствия нас порабощают и доводят до тюрьмы, а без них вся жизнь — как в тюрьме. Где, я спрашиваю, свобода? — вмешался Мильнс.

— Не знаю, — ответил Бёртон. — Это туманное понятие.

— Обратитесь к природе, исследователь! Там диктат клыков и когтей. Одно животное убивает и поедает другое. Признают ли они кого-нибудь виновным? Нет! Вот правда жизни! Сильный свободен делать то, что хочет, и убивать столько, сколько нужно; сильный вновь и вновь нападает на слабого. Как говорит де Сад: «У Природы вовсе не два голоса, один из которых осуждает то, что приказывает другой».

Бёртон одним глотком осушил стакан.

— Ты прав, старина Мильнс. Дарвин показал нам, что Природа жестока и безжалостна, но ты, похоже, забыл, что животное, которое нападает и убивает, тоже со временем будет убито другим животным. Точно так же убийца — в цивилизованной стране, конечно, — рано или поздно будет повешен за свое преступление!

— Ты хочешь сказать, что существует естественная справедливость, от догм которой мы не можем избавиться? Что закон выше культуры, независимо от стадии ее развития?

Джеймс Хант, проходя мимо, заботливо наполнил стакан Бёртона до краев и пошел к Брэдлафу и Брэбруку, о чем-то оживленно спорившим в стороне.

— Да, естественная справедливость существует, — заключил Бёртон. — Я, например, считаю, что понятие кармы у индусов намного убедительнее, чем доктрина первородного греха у католиков.

— А как Изабель? — спросил Бендиш.

Но Бёртон, не обратив внимания на провокационный вопрос, продолжал:

— Карма, по меньшей мере, служит противовесом — наказанием или наградой, как хотите, — тем действиям, которые мы совершили или собирались совершить, но не наказанием уже за то, что мы родились, или за нарушение насквозь искусственных предписаний так называемой морали. Карма — это функция Природы, естество которой доказано, а не Бога, существование которого эфемерно.

— Клянусь Юпитером! Стэнли прав — ты действительно язычник! — усмехнулся Бендиш. — Слышали? Бёртон един с Дарвином во мнении, что Бога нет!

— Дарвин так не утверждал. Нашлись другие, кто подобным образом интерпретировал происхождение видов.

— «Бога не существует. Природе вполне достаточно самой себя; она никоим образом не нуждается в авторе», — процитировал Суинберн. — Опять де Сад!

— Во многих отношениях он просто смешон, — заметил Бёртон, — но именно в этом случае я полностью с ним согласен. Чем больше я изучаю религии, тем больше убеждаюсь, что человек поклоняется исключительно самому себе. — И он продекламировал:

«О Человек, твой смертный умНапрасно изнемог в борьбе.Создать ты тщишься совершенство,Но только молишься себе».[8]

Мильнс глубоко затянулся и выпустил колечко дыма, которое лениво поднялось в воздух. Проследив, как оно тает, он сказал:

— Что касается кармы, Ричард, ты считаешь, что, так или иначе, убийцу постигнет кара каким-нибудь совершенно естественным образом. Но человеческий суд и смертная казнь — разве это естественно?

— Мы ведь природные существа, так?

— Ну, — вмешался Бендиш, — иногда, глядя на Суинберна, я в этом сомневаюсь.

«И не зря», — подумал Бёртон, потому что Суинберн и вправду выглядел неестественно.

Он был на удивление хрупким, ноги и руки у него были маленькие и слабые, плечи неразвитые, шея очень длинная; только голова его была довольно крупной — может, она казалась такой из-за взъерошенных рыжих волос, стоймя стоявших почти под прямым углом к черепу. Неестественности облика вполне отвечали слабый женственный рот и задумчивые бледно-зеленые глаза. Одним словом, внешность его была столь поэтическая, что даже настоящие поэты редко выглядели так, как Алджернон Чарльз Суинберн.

— А если убийца избежит казни? — спросил Бендиш. — Значит, кары нет?

— Ошибаешься, — возразил Бёртон. — Его ждет постепенная и неизбежная деградация. Дегенерация сознания. Не исключено полное сумасшествие и саморазрушение.