Туман - Мигель де Унамуно

– Я анархист мистический, жена, ты это слышала от меня тоже тысячу раз, мистический. Бог не управляет, как это делают люди. Бог – тоже анархист. Он не управляет, а…

– А повинуется, так, что ли?

– Верно сказала, верно. Сам бог просветил тебя. Подойди ко мне.

Он взял жену за руки, посмотрел ей в лицо, сдул со лба белые завитки волос и добавил:

– Сам бог вдохновил тебя. Да, бог повинуется.

– Только в теории, не так ли? А ты, Эухения, оставь глупости, для тебя это прекрасная партия.

– Я тоже анархистка, тетушка, но не такая, как дядя Фермин, без мистики.

– Ну, мы еще посмотрим! – закончила разговор тетка.

VII

«Ах, Орфей, Орфей! – говорил уже дома Аугусто, давая песику молоко. – Я сделал великий, решительный шаг: я проник в ее очаг, в ее святилище. Ты знаешь, что такое решительный шаг? Ветры судьбы гонят нас, в все наши шаги – решительные. Наши шаги? Или не наши шаги? Да, мой Орфей, мы идем по дикому, заросшему лесу, без тропинок. Тропинку прокладывают наши ноги шагая наудачу. Некоторые думают, что их ведет звезда: меня же ведут две звезды, две звезды-близнецы. Звезда – это только проекция тропинки на небо, проекция случайности.

Решительный шаг! Скажи, Орфей, разве есть необходимость в боге, в мире, в чем бы то ни было? Почему что-то должно существовать? Не думаешь ли ты, что идея необходимости – это лишь высшая форма, которую в нашем сознании принимает случайность?

Откуда взялась Эухения? Она мое создание или я ее создание? Или же мы создали взаимно друг друга: я – ее, а она – меня? Но, разве все целое не создано каждым единичным явлением, а единичное – целым? И что такое созидание? Что такое ты, Орфей? Что такое я?

Мне часто приходило в голову, Орфей, что меня нет, и я бродил по улицам, воображая, будто люди меня не видят. А иногда мне чудилось, что люди видят меня не таким, каким я вижу себя, и в то время, как мне кажется, будто я шагаю весьма прилично, чинно, на самом деле я, сам того не зная, паясничаю, а прохожие смеются и издеваются надо мной. С тобой такого не случалось, Орфей? Хотя нет, ты ведь еще молод, и у тебя нет жизненного опыта. Кроме того, ты собака.

Но скажи мне, Орфей, разве собаки никогда не представляют себя людьми? Ведь люди иногда воображаю!? себя собаками.

Что за жизнь у меня, Орфей, что за жизнь, особенно с тех пор как умерла мама! Каждый час приходит подгоняемый прошедшими часами; ведь мне неведомо будущее. Сейчас, когда я его начинаю смутно различать, мне кажется, оно превратится в прошлое. Эухения стала для меня почти воспоминанием. Эти дни, уходящие в прошлое, этот вечный день, уходящий в прошлое… растворяется в тумане скуки. Сегодня – как вчера; завтра – как сегодня. Посмотри, Орфей, посмотри на пепел, оставленный отцом…

Вот он, символ вечности, Орфей, грозной вечности. Когда человек остается один и отводит взор от будущего, от мечты, ему открывается ужасающая пропасть вечности. Вечность – это но будущее. Когда мы умираем, смерть поворачивает нас лицом вспять по пашей орбите, и мы отправляемся назад, к прошлому, к тому, что было. Так без конца мы разматываем клубок нашем судьбы, уничтожая все бесконечное, создавшее нас в вечности, мы движемся в ничто, никогда его не достигая, ибо оно никогда не существовало.

Под этим потоком нашего существования в глубине течет другой поток в обратном направлении: здесь мы движемся от вчера к завтра, а там от завтра – к вчера. Судьба наша ткется и распускается одновременно. II иногда До нас доносятся дуновения, запахи и даже таинственные шумы из этого другого мира, из этого нутра нашего мира. Нутро истории – это противоистория, процесс, обратный тому, который мы знаем. Подземная река течет от моря к роднику.

А сейчас в небе моего одиночества сияют глаза Эухении. Они сияют ярко, как слезы моей матери. Они заставляют меня верить, что я существую – сладостная иллюзия! Amo, ergo sum![49] Моя любовь, Орфей, как благодатный дождь, в котором рассеивается и уплотняется сгустками туман существования. Благодаря любви я ощущаю свою душу, я осязаю ее. Душа начинает болеть в самой сердцевине, и все благодаря любви, Орфей. А сама душа, что она, как не любовь, не воплощенное страдание?

Приходят дни и уходят, а любовь остается. Там, в глубинах глубин, соприкасаются и сталкиваются потоки этого мира и мира другого; от их соприкосновения и столкновения рождается самое грустное и самое сладостное страдание – страдание жизни.

Посмотри, Орфей, вот рама, вот основа, смотри, как снует челнок туда и обратно, как играют нити, но скажи мне, на какой стержень наматывается ткань нашего существования? Где этот стержень?»

Орфей никогда не видел ткацкого станка, и вряд ли Он понял своего хозяина. Но пока тот говорил, пес смотрел ему в глаза и угадывал чувства Аугусто,

VIII

Аугусто дрожал, он чувствовал себя па кресле как на эшафоте: его обуревало неистовое желание вскочить» пройтись по этой гостиной, взмахнуть руками, закричать, завертеться волчком, забыть о своем существовании. На донье Эрмелинде, тетушке Эухении, ни дону Фермину, анархисту в теории и мистику, не удавалось вернуть его к действительности.

– Я считаю, – говорила донья Эрмелинда, – вам дон Аугусто, самое лучшее подождать, она вот-вот придет; я позову ее, вы увидите друг друга, познакомитесь, а знакомство – это уже первый шаг. В таких делах надо начинать со знакомства, не правда ли?

– Конечно, сеньора, – откликнулся как бы из другого мира Аугусто, – сначала надо увидеться и познакомиться.

– Я считаю, когда она познакомится с вами, тогда… и говорить нечего!

– Как знать, – заметил дон Фермин, – пути провидения всегда неисповедимы… Что для женитьбы желательно или даже необходимо сначала познакомиться, сомневаюсь, сомневаюсь… Единственное подлинное знакомство – знакомство post nuptias.[50] Как я тебе уже объяснял, жена, это означает на языке Библии «познать». И поверь мне, нет более существенного и субстанционального познания, чем это проникающее…

– Замолчи, замолчи, не говори глупостей.

– Познание, Эрмелинда…

Раздался звонок.

– Это она! – таинственным тоном воскликнул дядюшка.

Аугусто показалось, что огненная волна, поднявшись с полу, прошла сквозь все его существо и унеслась куда-то ввысь. Сердце заколотилось в груди.

Послышался стук открываемой двери, а затем шаги – быстрые, ровные, ритмичные. И Аугусто с удивлением почувствовал, что к нему вернулось спокойствие.

– Я позову ее, – сказал дон Фермин, приподымаясь.

– Ни в коем случае! – воскликнула донья Эрмелинда и позвонила.

Появилась служанка.

– Скажите сеньорите Эухении, чтобы она зашла к нам.

Затем последовало молчание. Все трое молчали, как заговорщики. Аугусто говорил про себя: «Смогу ли я выдержать? Ведь когда ее глаза заполнят проем двери, я покраснею, как мак, или побелею, как лилия. Вдруг у меня разорвется сердце?»

Послышался шорох, будто вспорхнула голубка, легкое, отрывистое «ах!», и глаза Эухении на лице, сияющем свежестью жизни, глаза, венчавшие ее тело, которое словно не отягощало землю, вспыхнули, подобно новому, таинственному духовному свету. Аугусто сразу же почувствовал покой, безмерный покой, словно он врос в кресло, как растение, забывшее себя, растворившееся в таинственном духовном свете, который излучали эти глаза. Только услышав, как донья Эрмелинда сказала племяннице: «Это наш друг, дон Аугусто Перес…» – он пришел в себя и поднялся, стараясь улыбаться.

– Это наш друг, дон Аугусто Перес, он желает познакомиться с тобой.

– Это вы принесли канарейку? – спросила Эухения.

– Да, я, сеньорита, – ответил Аугусто, подходя к ней и протягивая руку. Промелькнула мысль: «Она обожжет меня своей рукой!»

Но ничего такого не случилось. Холодная белая рука, холодная, как снег, и белая, как снег, прикоснулась к его руке. И Аугусто ощутил, как по всему его существу разлился мир.

Эухения присела.

– Этот господин… – начала пианистка.

«Этот господин… этот господин… – подумал мгновенно Аугусто, – этот господин! Называет меня «господин»! Плохой знак!»

– Этот господин, деточка, по счастливой случайности…

– Да, из-за канарейки.

– Пути провидения неисповедимы, – произнес анархист.

– Этот господин, – продолжала тетка, – познакомился с нами по счастливой случайности, и оказалось, что он сын одной дамы, которую я знала и очень уважала, так вот, этот господин стал другом нашего дома и желает познакомиться с тобой, Эухения.

– И выразить вам свое восхищение, – добавил Аугусто.

– Восхищение? – воскликнула Эухения.

– Да, я восхищаюсь вами как пианисткой!

– Ну, к чему это!

– Я знаю, сеньорита, как велика ваша любовь к искусству.

– К искусству? Вы имеете в виду музыку?

– Конечно!

– Ну, так вас обманули, дон Аугусто!

«Дон Аугусто, дон Аугусто! – подумал он. – Дон!.. Какое зловещее предзнаменование в этом слове «дон»! Почти так же плохо, как „господин"». И затем сказал вслух: