Сага - Тонино Бенаквиста

В этот момент моя рука натыкается на что-то шевелящееся. Я глупо вскрикиваю и шарахаюсь назад.

– Извините…

Какой-то человек лежит, свернувшись калачиком, на диване. Включаю галогенную лампу. На меня с виноватым видом смотрит молодой парень. У него такой же взгляд, какой был у Жерома, когда я впервые увидел его в этой комнате.

– Кто вы?

– Мой брат… Он пошел в супермаркет…

После нескольких неудачных попыток подняться он остается лежать на диване.

– Вы Дюрьец?

– Тристан.

– Вы моложе Жерома.

– На три года.

– А я – Марко. Хотите кофе?

Он отказывается. Его печальные глаза не могут оторваться от экрана. Ему ничего не нужно, лишь бы только лежать перед телевизором с пультом в руке. И я хорошо это понимаю. Человечество не придумало ничего лучшего, чем маленькое окошко в мир, позволяющее на несколько часов забыть об этом мире. Жестом даю понять Тристану, что не собираюсь ему мешать, затем включаю компьютер.

Вспоминаю реакцию Сегюре, когда Жером попросил у него аванс, чтобы купить лекарства брату. «А вы не переигрываете»? В тот момент я тоже подумал, что Жером рискнул сделать ход, на который бы не осмелился и сам Диккенс. Впрочем, что тут удивительного – когда сценарист говорит правду, ему никто не верит.

Я пробегаю глазами диалог между гениальной Милдред и лоботрясом Брюно. Что-то в нем не ладится с самого начала, но мне не удастся понять, что именно. Ладно, пусть она остается испорченной, но в то же время следует сделать ее привлекательнее. Что касается парня, то он должен испытывать к ней более сильное физическое влечение. Может, удастся придумать тогда что-то другое.

Сцена 12. Комната Милдред. Павильон. День

Милдред лежит в постели. На стене – большая афиша «Призрак в Опере». Брюно развлекается, разглядывая через отверстие в стене свою комнату, в руке у него сигарета.

Брюно . Отсюда кровать видна как на ладони. Подозреваю, что ты не скучаешь!

Милдред . Не беспокойся, я знаю, как подростки любят уединяться. Сама была такой.

Брюно . Лично я считаю тебя ровесницей, несмотря на весь твой ум.

Он подходит к ней, садится на край кровати и медленно кладет руку ей на лодыжку. Милдред решительно отталкивает ее. Брюно пожимает плечами.

Брюно . А почему ты уверена, что я не видел, как ты вчера голая вышла из душа?

Милдред садится на кровати с серьезным видом.

Милдред . Потому что тогда ты рассказал бы мне о шрамах.

Брюно . О чем?

Милдред . Знаешь легенду о Медузе? Тот, кто встречался с ней взглядом, превращался в камень. То же самое происходит с каждым, кто видит меня голой.

Брюно . Что за бред?

Милдред . Шрамы остались у меня после пожара в доме в «Бель Эр». Я мирно спала в постели под балдахином…

Брюно . Чего?

Милдред . Представляешь, я ничего не почувствовала; от ядовитого дыма потеряла сознание и пролежала в коме несколько дней. Говорят, что на меня рухнула расплавленная противомоскитная сетка и я получила ожоги четвертой степени. Врачам потребовалась уйма времени, чтобы извлечь из моего тела ее куски на операционном столе. (Она кладет руки на те части тела, о которых рассказывает.) Кожа у меня на ногах похожа на расплавленный сыр на пицце, на правом бедре – клеймо от раскалившейся пружины от матраса, прямо как у техасской коровы. А на груди такое… что я даже не знаю, как описать… Какие-то странные бугры и впадины… Говорит, что нужно прождать еще лет пять-шесть, прежде чем обращаться к специалисту по пластическим операциям, но я не знаю, пойду ли на это. В конце концов, я уже привыкла к такому телу.

Побледневший Брюно вскакивает и устремляется к двери.

Брюно . Да ты просто чокнутая! Ни слова правды, ни единого:

Милдред . Можешь проверить, если у тебя хватит мужества, маленький шпион. Брюно хлопает дверью.

– Марко?

Я отрываюсь от экрана, все еще продолжая витать в облаках. Это вернулся Жером с бумажным пакетом. Вид у него, как у провинившегося школьника. Я начинаю привыкать к его нескладной фигуре и усталым не по возрасту глазам. Если правительство когда-нибудь организует антиамериканскую кампанию, его портрет как нельзя лучше подойдет для наглядной агитации. Даже в Бронксе не носят с таким изяществом вытертые джинсы; его неуклюжая жестикуляция наводит на мысль об ожившей статуе, а американские ругательства заставят покраснеть сутенеров с 42-й улицы. И это все не искусное подражание: Жером всегда был таким, и когда он утверждает, что никогда не покидал Парижа, я не могу ему не верить.

Тристан даже не заметил появления брата и продолжает спокойно смотреть какой-то фильм.

– Обычно он находится в специализированной клинике, но вот уже полгода, как я не в состоянии оплачивать его пребывание там.

– Ты не обязан мне ничего рассказывать.

На самом деле мне нужно, чтобы он рассказывал. И это не просто любопытство. Я не могу понять, что значит оказаться на улице с беспомощным братом на руках, не представляя, как жить дальше. Жером протягивает мне бутылку холодного пива, которую только что купил в бакалейной лавке. Я ополаскиваю два бокала. Сейчас идеально подошло бы крепкое спиртное. Небольшой обжигающий глоток, придающий задушевность мужскому разговору. Жером заставляет Тристана проглотить две таблетки и запить их пивом. Потом подходит к моему столу.

– У Тристана болезнь Фридрейха – паралич нижних конечностей, который обостряется с каждым годом. Он может передвигаться лишь несколько минут в сутки. Ему нужно много отдыхать и регулярно принимать препараты, расслабляющие мышцы. В общем, необходим угол, где он мог бы отлеживаться, вот и все. Как только нам начнут платить, я снова смогу отвезти его в Норье.

Жером говорит это безучастно, как человек, ненавидящий все драмы, включая самые заурядные, в которых нет никакой интриги. Я предлагаю ему немного денег, чтобы перекантоваться, но он отказывается.

– Если бы я получил свои четыре миллиона долларов, то обосновался бы в Малибу и нанял бы одну или даже двух шикарных сиделок.

– Твои четыре миллиона долларов?

Жером нарочно сказал про деньги, и я тут же проглотил наживку. Чувствуется, что ему страшно хочется выговориться. Он с серьезным видом наклоняется к моему уху.

– Тебе что-нибудь говорит «Борец со смертью»?

«Борец со смертью»? Три миллиона зрителей в Париже и в пригородах всего за два месяца. Четыре «Оскара», и первый из них – Шварценеггеру за лучшую роль. Он плакал, когда его награждали, на это стоило посмотреть. Впрочем, «Оскара» мог получить и Сталлоне. В Штатах этот фильм по посещаемости скоро достигнет мифического рекорда «Инопланетянина», а выпуск товаров принесет больше, чем в случае с «Бэтменом».

– Так вот, «Борец со смертью» – это я.

Когда-то один человек уже произнес эту фразу по поводу Эммы Бовари. И мало кто в то время ему поверил.

Вернувшись домой, я скользнул под простыню к моей красавице. Когда я увидел ее великолепную и такую недоступную спину, моя ладонь замерла в нескольких сантиметрах от нее, и я прикорнул на краю постели, не осмеливаясь придвинуться вплотную. Кто виноват, что моя голова занята посторонними мыслями? Мне хочется разбудить Шарлотту и попросить, чтобы она не обращала на меня внимания. Сказать, что мне не в чем исповедоваться, что я думаю сейчас о других людях, о выдуманных личностях, которые не заслуживают ни малейшей ревности. И что я по-прежнему ее люблю. И что у меня впереди целая жизнь, чтобы повторять ей эти слова. Но я не сделал ничего подобного.

Матильда хорошеет с каждым днем. Так и хочется посадить ее себе на колени, чтобы писать диалоги вдвоем, не произнося ни единого слова, словно влюбленные, которые, читая одну и ту же книгу, терпеливо ждут друг друга, дойдя до конца страницы. С утра до вечера она выглядит удивительно свежей и от нее чертовски приятно пахнет. Даже если ее нет с нами, этот запах обволакивает нас и заставляет отрываться от работы. Вначале Матильде удалось заставить нас забыть, что она единственная женщина в команде, но вот уже двое суток, как это у нее не получается. Она несет в себе память сотен влюбленных женщин и судьбы тысяч любовниц, зависящих от ее прихоти. Это заметно отражается на работе: каждый из нас делает в три раза больше, чем прежде.

– Этому есть объяснение, – сказал как-то вечером Луи, когда Матильда первой ушла домой. – В средние века, когда нужно было прижечь открытую рану, требовалось с десяток здоровых мужчин, чтобы держать бедолагу, и операция всегда сопровождалась насилием и болью. Но был и другой способ: самую красивую девушку деревни просили подержать раненого за руки во время процедуры. Как правило, она справлялась с этим лучше, чем десять мужчин. Без Матильды мы, пожалуй, постоянно испытывали бы соблазн пустить все на самотек.