Пёс Одиссея - Салим Баши

Али Хан поцеловал жену, она нежно ответила ему. Голубое полотенце, легкое и теплое, упало, как парус. Он отдался ее рукам, пробегавшим по его телу, потом сам ласкал ее, медленно, как если бы перед ними распростерлась вечность.

Снаружи ветер раскачивал ветви эвкалиптов, выстроившихся неподалеку от вокзала. Их длинные листья скручивались в яростном свете летнего утра. Вскоре должен был появиться Хамид Каим. Они вспомнят кое-что из своей молодости. Затем, словно эти листья, растворенные в пламени лета, они будут говорить о том, что не дает им покоя, и их голоса тоже заглушит яростный шелест деревьев с белыми, словно от снега, стволами. Рядом будут Хосин и Мурад, и маленькая квартирка станет свидетельницей их ребячески громких ссор, взрывов смеха.

Прижимая жену к закаленной, как металл, груди, Али Хан думал о чудовищных летних пожарах: наступало их время, и целые недели борьбы не могли укротить их гнева. Он видел, как с неба падает черный дождь, дождь из пепла. Над горными тропами, деревнями, городами лил он, частый, черный. Он закутывал в тяжелые одежды мужчин, женщин и детей этой страны. Он скапливался в душах ее жителей, в каждом закоулке, погребая под собой слабых и сильных, смельчаков и трусов — всех, скопом устремившихся к бездне, к кладбищам, к могиле.

Мне все не удавалось отвлечься от тлетворных эманации, которые испускала Цирта. Поезд остановился у перрона. Мурад, Рашид и я окунулись в свет, профильтрованный эвкалиптами, что стояли перед нами, точно коралловый риф. Их длинные листья, эти зеленые языки пламени, жгли нам глаза в слитном потоке пылающего солнца и хрупкой тени, рисуя на лицах моих друзей — и на моем, вероятно, тоже — решето из косых линий; оно протягивалось по нашим телам, по просторным цветным одеждам Мурада, по шелковистой куртке и джинсам Рашида Хшиши, по моим брюкам из бежевого холста и кожаным ботинкам с синеватым отливом.

Царапины света превращали нас в зебр. Рашид расстался с нами на насыпи и отправился на занятия. Его похожее на запятую тело было уже далеко; он взбирался на черный земляной откос с проворством кошки. Этому простаку не дают покоя миллионы, обещанные Смардом, мерзким типом, который пролез в наши жизни, еще не ведавшие, что такое тлен. Толстячок с лицом мальчика из церковного хора сулил нам невероятные воздушные — нет, эфирные — замки, лампы и Аладдина в придачу, и все это в глазах Рашида было именно теми благодеяниями, на которые он давно уповал, о которых, наверное, мечтал, утратив на жизненном пути столько иллюзий; я знаю, что увлекаюсь, но солнце наводит на меня меланхолию, а молчание Мурада, идущего рядом, дает полную свободу богатому воображению.

Вот тут надо сделать прыжок и не споткнуться о корень. Оп! Мурад чуть не растянулся. Вернемся к нашим мыслям. Тварь из тайной полиции хочет захомутать нас и узаконить полигамный брак, однако ничто и никогда не оправдает сделку между сторонами, чьи интересы направлены в разные стороны, как глаза у моей первой шлюхи. Ну и помойка!

Мало что уцелело от университетского рая и от того, что было здесь в наши юные годы, — я знаю, о чем говорю, — и хорошего, и плохого, и все же я сам… А Мурад все грезит о госпоже Хан, чьи волосы ниспадают каскадом, как Ниагарский водопад.

— Это где же?

— На Ниагаре… — насмешливо отвечает Мурад.

Мои познания в географии не простираются далее Цирты, мира, замкнутого в собственном бытии, мира, принадлежащего всем нам. Это море чувств ценно тем, что удаляет его от соблазнов. Ненавистное всем религиям плотское влечение есть все-таки разновидность отказа, пусть даже отказа довольно-таки смешного и странного. Кажется, из нас троих Мурад лучше всех защищен от посулов майора Смарда. Эти двое терпеть друг друга не могут. Догадывается ли агент о колебаниях моего однокурсника и друга? Не исключено. Мурад поделился этим с Али Ханом, пригласившим нас к себе на сегодняшнее утро. Преподаватель литературы собирается представить нас Хамиду Кайму, тот должен приехать из Алжира. Али Хан, Хамид Каим: инициалы отчасти совпадают.

— Это что, примета? — спрашиваю я.

— Суевер несчастный! — отвечает Мурад.

— По мне, так он прелесть.

— Кто?

— Смард.

— Само очарование! Вылитый василиск.

Не наступить на эту колючую ветку. Еще одна. Лес из эвкалиптов, сумрачный лес. Мы на полпути. Я слишком углубился в свои мысли. Пойду-ка я за другом-поэтом, он похож на оленя, когда перепрыгивает через колючки. Проворство и грация.

Перед нами пять многоэтажек, выкрашенных в серый цвет и потому неразличимых.

Мурад поднимает руку и показывает:

— Нам нужна третья справа.

— Окна выходят на вокзал. Наверное, он нас видел.

На лестнице, ведущей к квартире нашего преподавателя, мой дух смутило странное видение. Цирта вновь взяла меня в свои тиски. Опять из волн поднялся ощетинившийся пушками город. На его изогнутых полумесяцем стенах замерли вооруженные люди. Они стояли в карауле, с ружьями через плечо. Длинные пестрые шарфы плыли по ветру. Пунцовые флаги падали со стен, как языки пламени, ложились на поверхность моря и слизывали зеленоватую пену. Прогремел первый пушечный залп. Белая полоска испачкала небо. Десятка два не соблюдавших строя кораблей появились на гладком, уходившем в бесконечную даль океане.

Слышались радостные крики женщин, праздничный барабанный бой, ружейные выстрелы. Цирта с воодушевлением готовилась к осаде. Галионы шли, выбиваясь из сил; их квадратные паруса с крестами надувались, едва удерживаемые рангоутом; молодые мужчины пожирали город глазами; на палубе, среди такелажа, суетились артиллеристы и стрелки; светлые сабельные клинки Цирты пучками тянулись к небесам.

Приближение боя заставляло Цирту трепетать, как женщину от ласк любовника. Галиоты[10] один за другим покидали гавань. Люди на крепостных стенах приветствовали воинов Аллаха, а те, облепив, как обезьяны, носы кораблей, казалось, не обращали внимания на происходящее. Война и кровь доводили их до неистовства, которое на протяжении многих веков заставляло их вспенивать море, питаться плотью неверных, во всем подобных им, ибо неверные тоже бороздили великие моря Запада, объедались Америками, истребляли их жителей ради золота и заселяли их вновь — уже рабами, неграми и индейцами. Так мир из века в век рождался заново.

Амель Хан подбежала к окну и открыла его. Свет хлынул в гостиную, пятнами лег на кресла, на низкий столик, где стояли четыре фарфоровые чашки, коснулся ее красивых ног. Мурад изнемогал. Стараясь преодолеть смущение, он курил в два раза больше, чем обычно.

— Они используют религию исключительно для достижения своих целей, — сказал Мурад.

— Фундаменталисты? — уточнил я.

Мурад ответил, выпуская табачный дым:

— Главным образом те, кто ими руководит.

Дым окутал его лицо.

— Они получили образование в шестидесятые и семидесятые годы в университетах ненавистного им Запада, — заметил Али Хан. — Не иначе как в промежутке между чтениями Корана они изучали столь же священные сочинения Макиавелли.

— Вы полагаете, что стремление к власти отвратило их от Бога? — спросил я г-на Хана.

— Ты и вправду думаешь, что такое стремление у них было? — задал вопрос Мурад.

Амель Хан:

— Религиозные партии — это прежде всего продукт системы, утвердившейся после обретения страной независимости; они никак не связаны со всей этой фантасмагорией о Боге и людях, бизнесе и политике.

Слушая ее, Мурад таял, и это уже становилось неприличным. Мне хотелось дать ему пинка, привести в чувство.

В дверь позвонили. Г-жа Хан поднялась. Али Хан замолчал.

В комнату вошел человек высокого роста. На нем была рубашка с короткими рукавами, светло-голубые джинсы и серые туфли.

— Я прервал вашу беседу, — сказал Хамид Каим. — Мой самолет вылетел с опозданием. А приземлиться в этой крепости — дело непростое.

— Мы говорили о всплеске фундаментализма в Алжире, — подытожил Мурад.

— Все наши концепции были разработаны ФНО, — вступил в разговор Хамид Каим.

— Вы арабы и арабами останетесь! — произнес Али Хан, поднимаясь и раскрывая объятия, счастливый, что наконец свиделся с другом.

— Вы мусульмане и останетесь мусульманами, — сказал Мурад, в свою очередь вставая с места, чтобы пожать журналисту руку.

— Вы окажетесь в дураках, а мы сделаемся богачами! — смеясь, подлила масла в огонь Амель Хан.

Мурад вскочил на низкий столик и принялся лихо отплясывать на нем. Фарфоровая посуда полетела на пол. Амель Хан едва не задохнулась от смеха. Мурад протянул вперед руку и из сжатого кулака выбросил в сторону пришедшего обвинительный перст:

— Только не он, о достойный сын Югурты![11]

— Уж не течет ли в его жилах нечистая кровь? — не удержался и я.