Остановка в пустыне - Иосиф Бродский

Развивая Крылова

М. Б.

Одна ворона (их была гурьба,но вечер их в ольшанник перепрятал)облюбовала маковку столба,другая — белоснежный изолятор.Друг другу, так сказать, насупротив(как требуют инструкций незабудки),контроль над телеграфом учредивв глуши, не помышляющей о бунте,они расположились над крыльцом,возвысясь над околицей белесой,над сосланным в изгнание певцом,над спутницей его длинноволосой.

А те, в обнимку, думая свое,прижавшись, чтобы каждый обогрелся,стоят внизу. Она — на острие,а он — на изолятор загляделся.Одно обоим чудится во мгле,хоть (позабыв про сажу и про копоть)она — все об уколе, об игле…А он — об «изоляции», должно быть.(Какой-то непонятный перебор,какое-то подобие аврала:ведь если изолирует фарфор,зачем его ворона оседлала?)

И все, что будет, зная назубок(прослывший знатоком былого тонким),он высвободил локоть, и хлопокударил по вороньим перепонкам.Та, первая, замешкавшись, глазазажмурила и крылья распростерла.Вторая же — взвилась под небесаи каркнула во все воронье горло,приказывая издали и впредьфарфоровому шарику (над нами)помалкивать и взапуски белетьс забредшими в болото валунами.

Для школьного возраста

М. Б.

Ты знаешь, с наступленьем темнотыпытаюсь я прикидывать на глаз,отсчитывая горе от версты,пространство, разделяющее нас.

И цифры как-то сходятся в слова,откуда приближаются к тебесмятенье, исходящее от А,надежда, исходящая от Б.

Два путника, зажав по фонарю,одновременно движутся во тьме,разлуку умножая на зарю,хотя бы и не встретившись в уме.

Пророчество

М. Б.

Мы будем жить с тобой на берегу,отгородившись высоченной дамбойот континента, в небольшом кругу,сооруженном самодельной лампой.Мы будем в карты воевать с тобойи слушать, как безумствует прибой,покашливать, вздыхая неприметно,при слишком сильных дуновеньях ветра.

Я буду стар, а ты — ты молода.Но выйдет так, как учат пионеры,что счет пойдет на дни — не на года, —оставшиеся нам до новой эры.В Голландии своей наоборотмы разведем с тобою огороди будем устриц жарить за порогоми солнечным питаться осьминогом.

Пускай шумит над огурцами дождь,мы загорим с тобой по-эскимосски,и с нежностью ты пальцем проведешьпо девственной, нетронутой полоске.Я на ключицу в зеркало взглянуи обнаружу за спиной волнуи старый гейгер в оловянной рамкена выцветшей и пропотевшей лямке.

Придет зима, безжалостно крутяосоку нашей кровли деревянной.И если мы произведем дитя,то назовем Андреем или Анной.Чтоб, к сморщенному личику привит,не позабыт был русский алфавит,чей первый звук от выдоха продлитсяи, стало быть, в грядущем утвердится.

Мы будем в карты воевать, и вотнас вместе с козырями отнесетот берега извилистость отлива.И наш ребенок будет молчаливосмотреть, не понимая ничего,как мотылек колотится о лампу,когда настанет время для негообратно перебраться через дамбу.

«Отказом от скорбного перечня — жест…»

Отказом от скорбного перечня — жестбольшой широты в крохоборе! —сжимая пространство до образа мест,где я пресмыкался от боли,как спившийся кравец в предсмертном бреду,заплатой на барское платьес изнанки твоих горизонтов кладуна движимость эту заклятье!

Проулки, предместья, задворки — любойтвой адрес — пустырь, палисадник, —что избрано будет для жизни тобой,давно, как трагедии задник,настолько я обжил, что где бы любвисвоей не воздвигла ты ложе,все будет не краше, чем храм на крови,и общим бесплодием схоже.

Прими ж мой процент, разменяв чистоганразлуки на брачных голубок!За лучшие дни поднимаю стакан,как пьет инвалид за обрубок.На разницу в жизни свернув костыли,будь с ней до конца солидарной:не мягче на сплетне себе постели,чем мне — на листве календарной.

И мертвым я буду существенней длятебя, чем холмы и озера:не большую правду скрывает земля,чем та, что открыта для взора!В тылу твоем каждый растоптанный злаквоспрянет, как петел ледащий.И будут круги расширятся, как зрак —вдогонку тебе, уходящей.

Глушеною рыбой всплывая со дна,кочуя, как призрак — по требам,как тело, истлевшее прежде рядна,как тень моя, взапуски с небом,повсюду начнет возвещать обо мнетебе, как заправский мессия,и корчится будут на каждой стенев том доме, чья крыша — Россия.

Anno Domini

М. Б.

Провинция справляет Рождество.Дворец Наместника увит омелой,и факелы дымятся у крыльца.В проулках — толчея и озорство.Веселый, праздный, грязный, очумелыйнарод толпится позади дворца.

Наместник болен. Лежа на одре,покрытый шалью, взятой в Альказаре,где он служил, он размышляет ожене и о своем секретаре,внизу гостей приветствующих в зале.Едва ли он ревнует. Для него

сейчас важней замкнуться в скорлупеболезней, снов, отсрочки переводана службу в Метрополию. Занеон знает, что для праздника толпесовсем не обязательна свобода;по этой же причине и жене

он позволяет изменять. О чемон думал бы, когда б его не грызлитоска, припадки? Если бы любил?Невольно зябко поводя плечом,он гонит прочь пугающие мысли.…Веселье в зале умеряет пыл,

но все же длится. Сильно опьянев,вожди племен стеклянными глазамивзирают в даль, лишенную врага.Их зубы, выражавшие их гнев,как колесо, что сжато тормозами,застряли на улыбке, и слуга

подкладывает пищу им. Во снекричит купец. Звучат обрывки песен.Жена Наместника с секретаремвыскальзывают в сад. И на стенеорел имперский, выклевавший печеньНаместника, глядит нетопырем…

И я, писатель, повидавший свет,пересекавший на осле экватор,смотрю в окно на спящие холмыи думаю о сходстве наших бед:его не хочет видеть Император,меня — мой сын и Цинтия. И мы,

мы здесь и сгинем. Горькую судьбугордыня не возвысит до улики,что отошли от образа Творца.Все будут одинаковы в гробу.Так будем хоть при жизни разнолики!Зачем куда-то рваться из дворца —

отчизне мы не судьи. Меч судапогрязнет в нашем собственном позоре:наследники и власть в чужих руках.Как хорошо, что не плывут суда!Как хорошо, что замерзает море!Как хорошо, что птицы в облаках

субтильны для столь тягостных телес!Такого не поставишь в укоризну.Но может быть находится как разк их голосам в пропорции наш вес.Пускай летят поэтому в отчизну.Пускай орут поэтому за нас.

Отечество… чужие господау Цинтии в гостях над колыбельюсклоняются, как новые волхвы.Младенец дремлет. Теплится звезда,как уголь под остывшею купелью.И гости, не коснувшись головы,

нимб заменяют ореолом лжи,а непорочное зачатье — сплетней,фигурой умолчанья об отце…Дворец пустеет. Гаснут этажи.Один. Другой. И, наконец, последний.И только два окна во всем дворце

горят: мое, где, к факелу спиной,смотрю, как диск луны по редколесьюскользит и вижу — Цинтию, снега;Наместника, который за стенойвсю ночь безмолвно борется с болезньюи жжет огонь, чтоб различить врага.

Враг отступает. Жидкий свет зари,чуть занимаясь на Востоке мира,вползает в окна, норовя взглянутьна то, что совершается внутри,и, натыкаясь на остатки пира,колеблется. Но продолжает путь.

По дороге на Скирос