Бедный Сэнсэй - Тимур Свиридов

Тимур Свиридов 

Бедный Сэнсэй

Моим товарищам — спортсменам и

воинам-интернационалистам

посвящаю…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Снегу намело много, и пробираться пришлось с трудом, почти по колено в холодном белом навале. Ветер тут же заметал проложенный след. "Зыбучий снег, — отрешенно подумал Олег, — зыбучий день. Хотя нет, он же не засасывает. Лишь заметает следы".

Позади остались аккуратно расчищенные дорожки основных аллей. Никого не было видно: в холодные дни мало кто приходил сюда. Лишь метрах в семидесяти стояли две старушки, замершие в трогательных позах. Олега от них отделяло множество невысоких оградок. На перекладинах лежал снег, резко контрастирующий с прочерками почерневшего металла.

Олег отвернулся, стал дальше пробираться через сугробы. Подойдя к могиле отца, он тщательно смахнул с мрамора снег. Памятник был небольшой: темно-серый прямоугольный брус, на нем высечены прямые буквы:

Бестужев Василий Николаевич

1933–1980

В тире между двумя цифрами вместилась вся жизнь. И будто ничего больше нельзя сказать о человеке, прожившем почти полвека.

"Я умру, — внезапно подумал Олег, — и больше никто не вспомнит об отце".

Тут же невольно возник образ матери, но Олег мысли о ней отогнал самым решительным образом. "Не хватало мне, — убеждал он себя, — думать о ней здесь, в этом святом месте". Однако вопреки его воле лицо матери вновь приблизилось, у нее даже рот полуоткрыт, будто она что-то говорит ему.

Олег тряхнул головой, освобождаясь от наваждения. Стоять было неудобно, но ничего похожего на скамью рядом не было. Тогда он утоптал площадку, расставил слегка ноги, как перед утренней разминкой. "У каждого человека, — размышлял Олег, — должно быть в жизни что-то святое. Словно костяк, оно держит на себе все — и дела, и дружбу, и любовь. И это святое, во что неотступно веришь, должно быть чистым, незапятнанным, чтобы давать силы".

Собственно, Олег пришел сюда за этим спокойствием, он жаждал этих внутренних сил, потому что недавно обозначилась трещина в его мироощущении. А потом она стала превращаться во что-то большое, как ему казалось, опасное. И в душу закралась какая-то пустота.

По телу пробежала дрожь. И только теперь Олег почувствовал, как под дубленку заползает холод. Погода словно гнала его отсюда. Он прижал руки плотнее к телу, стремясь сохранить тепло.

Перед глазами вновь стоял отец, казалось, смотрел с фотографии. Для Олега это казалось странным. Многих людей он не мог вспомнить, сколько ни напрягался. Их облик словно не пропускала некая самоцензура. Другие же вырисовывались только частично, какой-то одной примечательной стороной внешности — глаза навыкате, надутые губы, родинка на подбородке или еще что-то. Отец же всегда виделся ему ясно, всегда улыбался, глядя на него. И улыбка его была щемяще-живой, чуть прищуренные глаза смотрели ободряюще.

Так было и сейчас. И будто сорвав преграду, из прошлого выплыло детство: летний пахучий сад, большая твердая рука. Олег хватается за нее, смотрит вверх, где отец — высокий, сильный, добрый. И его охватывает чувство полной защищенности. Вслед за этой — другая картина. Олег будто видит колючие молодые елки. Они прячут меж ветвей остатки утреннего тумана, а впереди блестит ровная гладь озера. И маленькое ведерко с червяками покачивается при ходьбе в большой руке отца…

Как не хватало теперь этой уверенности, этой защищенности! Возможно, он идеализировал отца. После его внезапной смерти минул уже не один год. В мир уже ворвались восьмидесятые — острые на гранях, тяжелые и не всегда ясные. Казалось, сила, уверенность, доброта мира — все ушло вместе с отцом под этот серый гранит. В доме сделалось холодно и пусто. Слезы матери лишь раздражали, потому что им была цена — грош.

Олег достал из пачки сигарету. Неторопливо, почти торжественно, словно свечу в церкви, зажег ее. Спичка на мгновение обожгла пальцы. Он отбросил ее подальше, боясь замусорить снег рядом с могилой.

После нескольких затяжек поднявшееся было волнение улеглось. Теперь необходимо сосредоточиться. Олег неторопливо оглянулся по сторонам. Старушки удалялись к выходу с кладбища, где-то вдалеке маячили еще три фигуры.

Кажется, слава богу, они идут в другую сторону — ему не хотелось в чужих глазах выглядеть смешным. Он еще несколько раз притоптал площадку и осторожно опустился сначала на колени, а после сел на пятки в цоашан[1]. Мраморный памятник сразу оказался ближе, на уровне глаз. Вырезанные буквы были забиты снегом, как бы подчеркивая этим холод смерти и небытия.

— Хуан янцзинь![2]- сам себе негромко скомандовал Олег и закрыл глаза. Сработал рефлекс, и напряжение стало уходить. Несколько раз медленно вдохнув и выдохнув, он мысленно сконцентрировал внимание на нижней части живота. Невольно возникло ощущение круглого горячего шара. Голова и тело стали легкими, невесомыми. И тогда он заговорил.

— Что мне делать? — шептал он. — Я не знаю, что мне делать. Подскажи, отец!

Его образ возник без напряжения. Он улыбался, глядя на своего сына. И молчал, и хитро щурился.

— Как мне вернуть уверенность?

Отец все так же щурился. И Олег словно угадал свойственную этому доброму прищуру фразу:

"Разве тебе моя жизнь ничего не подсказывает?"

Ветер бросил Олегу в лицо щепотку снега. Ледяные снежинки тут же превратились в теплые капли. Они текли по щекам, как настоящие слезы. Это отвлекало от главного, стали одолевать посторонние мысли. Перед глазами пролетело искаженное ухмылкой лицо Лешки, а за ним возник четкий белый на темном фоне профиль Марины. Сосредоточенность распадалась. Олег предпринял еще одну попытку собраться, отвлечься от всего, но быстро понял, что это бесполезно.

Уже ныли колени, посиневшая от холода кожа оделась в броню пупырышков, порой по мышцам пробегала дрожь, рефлекторно согревая застывшее тело.

— Ос-с-с![3]- прошептал Олег и склонился до земли. Поднявшись, отряхнул с колен налипший снег и замер: метрах в десяти от него стояла пожилая женщина. Они смотрели друг на друга несколько секунд. Потом женщина довольно внятно произнесла:

— Храни тебя бог, сынок. — Она перекрестилась и зашагала прочь. Пальто у нее было черного цвета, а на плечах, словно шаль, лежал снег.

Олег утер лицо рукавом и стал пробираться по своим следам обратно. Теперь он уже основательно замерз и торопливо перешагивал из одной полузасыпанной снежной лунки в другую.

Он поднял телефонную трубку и, останавливаясь на каждой цифре, набрал номер. В ответ — короткие гудки. Олег повторил набор цифр и опять услышал короткие гудки. Швырнув трубку на аппарат, вскочил на ноги, подошел к окну.

За стеклом все тот же зимний пейзаж. Улица внизу перекопана, ее развороченное чрево наполнено бетонными плитами. Рабочие жгут костры, греются. Коллектор прокладывается с лета, и каждое утро приходится подниматься под стрекот отбойных молотков и тарахтенье бульдозеров.

Олег хмуро обвел взглядом заснеженное пространство. Несколько лет назад, перед Олимпийскими играми, здесь стояли дома дореволюционной постройки. Но тогда Москву решили очистить от лишнего. И теперь огромный пустырь, заваленный неровными покатыми спинами зимних сугробов, был единственным пейзажем для Олега.

Он зябко передернул плечами, вернулся к телефону. Пальцы быстро перебрали нужные цифры, диск остановил свой обратный бег. Слышатся длинные гудки. "Ну, наконец-то!" — облегченно вздохнул Олег.

— Алло? — раздался сердитый женский голос.

— Здравствуйте. Будьте любезны, пригласите Марину.

— Господи, — тот же недовольный тон. — Я ведь сказала вам, молодой человек, звоните после пяти. На кафедре идет заседание.

В трубке тут же отчаянно затрещало.

— Извините, — взволнованно выдохнул Олег, хотя четко уже различил короткие гудки.

"Значит, уже говорили, — подумал Олег. — Жаль, что не мне".

Он подошел к креслу, опустился в него. От веса жалобно пискнули пружины. Олег улыбнулся, погладил рукой шершавую обивку. Вспомнилось, как в детстве он всегда бежал к креслу, ища спасения от дикого зверя или от разбойника, которыми всегда бывал отец в их играх. Тогда кресло имело статус убежища, и оно — большое и необыкновенно надежное — приносило спасение. Олег вжимался в него, с детским восторгом глядя, как злые силы мира разрушаются в прах у его ног. Тогда он прозвал кресло "гнездом". А позже оно стало местом его размышлений.

И сейчас он тоже искал в нем покоя. Удобное и мягкое, оно как бы убаюкивало. И он, чтобы отдохнуть, расслабился в нем.

Взгляд невольно коснулся стены, где висело большое черное полотно. Это была старинная китайская картина, на которой шелковыми нитями были вытканы золотые рыбки. Они застыли в своей темной глубине, распушив полупрозрачные хвосты и глядя огромными сферическими глазами. Чешуйки, сложенные в четкий геометрический рисунок, поблескивали пурпурным золотом. Водоросли причудливо вились вокруг них, обвивая темно-зеленые мшистые камни, тянулись мохнатыми гирляндами к поверхности.