Радости и горести знаменитой Молль Флендерс (пер.П. Канчаловский) - Даниэль Дефо

Даниэль Дефо

РАДОСТИ И ГОРЕСТИ

знаменитой Молль Флендерсъ,

I

Мое дѣтство и воспитаніе у одной доброй, старой няни

Мое настоящее имя такъ хорошо извѣстно въ архивахъ и спискахъ Ньюгетской тюрьмы и суда присяжныхъ въ Лондонѣ и, кромѣ того, съ нимъ связаны еще теперь такія важныя обстоятельства, касающіяся моей частной жизни, что вамъ трудно ожидать, чтобы я назвала его или разсказала что-нибудь о происхожденіи моей семьи; можетъ быть послѣ моей смерти все это станетъ извѣстнымъ; теперь же было бы совершенно неудобно говорить объ этомъ, даже и въ томъ случаѣ, еслибы всѣ мои преступленія и причастныя къ нимъ лица были забыты и прощены.

Достаточно вамъ сказать, что нѣкоторыя изъ моихъ худшихъ товарищей, лишенные возможности причинить мнѣ зло, такъ какъ они ушли изъ этого міра путемъ висѣлицы, къ которому я сама часто готовилась, знали меня подъ именемъ Молль Флендэрсъ, и потому вы мнѣ позволите являться передъ вами подъ этимъ именемъ до тѣхъ поръ, пока я буду имѣть право объявить разомъ, кѣмъ я была и кто я теперь.

Мнѣ говорили, что въ одной сосѣдней странѣ, во Франціи или въ другой какой, не знаю, существуетъ королевскій законъ, въ силу котораго дѣти преступника, осужденнаго на смерть, или галеры, или въ ссылку (остающіяся обыкновенно безъ средствъ къ существованію, вслѣдствіе конфискаціи имущества ихъ родителей), немедленно берутся въ опеку правительствомъ и помѣщаются въ пріютъ для сиротъ, гдѣ ихъ воспитываютъ, одѣваютъ, кормятъ, обучаютъ и ко времени выхода оттуда ихъ такъ хорошо приготовляютъ, въ услуженіе или выучиваютъ ремеслу, что они способны добывать себѣ хлѣбъ честнымъ и самостоятельнымъ трудомъ.

Если бы такой законъ существовалъ у насъ, то я не была бы брошена несчастной, одинокой дѣвочкой, безъ друзей, безъ платья, безъ помощи, не имѣя никого, кто бы позаботился о моей судьбѣ. И такъ я, прежде чѣмъ сознать свое положеніе или сдѣлаться нищей, не только подвергалась величайшимъ бѣдствіямъ, но окунулась въ жизнь, постыдную сама по себѣ, которая своимъ обыденнымъ теченіемъ привела бы меня къ быстрому физическому и нравственному разрушенію.

Но моя судьба сложилась иначе. Мою мать изобличили въ уголовномъ преступленіи, благодаря незначительной кражѣ, о которой едва стоитъ упоминать: она, такъ сказать, позаимствовала у однаго продавца бѣлья въ Чипсайдѣ три штуки тонкаго полотна; было бы долго разсказывать всѣ подробности, тѣмъ болѣе, что мнѣ передавали ихъ такъ неодинаково, что я не могу составить точнаго разсказа.

Какъ бы то ни было, всѣ, однако, согласны въ томъ, что мою мать спасла отъ висѣлицы ея беременность. Исполненіе надъ ней приговора отсрочили на семь мѣсяцевъ, по истеченіи которыхъ ее снова призвали къ суду и милостиво замѣнили смертный приговоръ ссылкой въ колонію, оставя меня, шестимѣсячную дѣвочку, какъ надо думать, въ худыхъ рукахъ.

Все это происходило въ слишкомъ раннюю пору моей жизни и потому я могу разсказать о ней только по слухамъ; здѣсь достаточно упомянуть, что я родилась въ томъ несчастномъ мѣстъ, гдѣ не было даже прихода, въ которомъ кормятъ маленькихъ брошенныхъ дѣтей, и я до сихъ поръ не могу объяснить, какъ я осталась жива; можетъ быть какая-нибудь родственница моей матери взяла меня къ себѣ, но на чей счетъ и по чьему распоряженію содержали меня это время — я и до сихъ поръ не знаю.

Первое, что могу сообщить о себѣ по своимъ личнымъ воспоминаніямъ, это то, что я очутилась въ шайкѣ людей, извѣстныхъ подъ именемъ цыганъ или египтянъ, но я думаю, что я не долго была тамъ, такъ какъ они не измѣнили цвѣта моей кожи, что обыкновенно дѣлаютъ съ тѣми дѣтьми, которыхъ уводятъ съ собой; какимъ образомъ я попала къ цыганамъ и какъ оставила ихъ, я не умѣю сказать.

Они бросили меня въ Кольчестерѣ, въ графствѣ Эссексъ; въ моей головѣ составилось представленіе, что собственно не они, а я ихъ оставила, то есть, я спряталась отъ нихъ и не захотѣла дальше идти; однако же, я не могу положительно утверждать это. Я помню только, что когда меня взяли кольчестерскія власти, то я отвѣчала имъ, что я пришла въ городъ съ цыганами, но не хотѣла идти съ ними дальше, почему цыгане и оставили меня здѣсь; куда же дѣвались цыгане, я не знала, такъ-какъ посланные за ними люди нигдѣ ихъ не нашли.

Топерь я очутилась въ такомъ положеніи, что такъ или иначе, а обо мнѣ должны были позаботиться; и хотя я не могла законнымъ образомъ стать бременемъ того или другого городского прихода, тѣмъ не менѣе, когда члены городского магистрата увидѣли, что я слишкомъ мала и не могу работать — мнѣ было не болѣе трехъ лѣтъ, — то, сжалясь надо мной, они рѣшили взять меня на попеченіе города, какъ еслибы я родилась здѣсь.

На назначенное мнѣ содержаніе я могла помѣститься у няни, — такъ они называли одну прекрасную женщину, которая хотя была и очень бѣдна, но когда то знала лучшіе дни, и которая теперь заработывала свое скудное существованіе, воспитывая такихъ брошенныхъ дѣтей, какъ я. Она содержала ихъ до такого возраста, когда, по мнѣнію магистрата, ребенокъ могъ поступить къ кому нибудь въ услуженіе и такимъ образомъ зарабатывать свой хлѣбъ.

У этой доброй женщины была кромѣ того небольшая школа, въ которой она учила дѣтей читать и шить; она, будучи, какъ я уже сказала, женщиной образованной, очень хорошо воспитывала ввѣренныхъ ея попеченію дѣтей.

Но что было всего важнѣе, она воспитывала ихъ въ духѣ религіи, такъ какъ сама была женщина строгой и набожной жизни, кромѣ того она была прекрасная, опрятная хозяйка и глубоко нравственная женщина. Такимъ образокъ, еслибы не самое простое помѣщеніе и не суровая наша пища и одежда, то мы могли бы считаться воспитанницами лучшаго благороднаго пансіона.

Такъ я спокойно прожила до восьми лѣтъ, когда внезапно меня поразило извѣстіе, что члены магистрата (мнѣ кажется, я вѣрно ихъ называю) сдѣлали распоряженіе отдать меня въ услуженіе; я могла исполнять кое какія работы, и потому мнѣ сказали, что меня помѣстятъ въ качествѣ судомойки къ какой нибудь кухаркѣ; мнѣ такъ часто повторяли это, что я пришла въ ужасъ; несмотря на свой возрастъ, я имѣла сильное отвращеніе къ обязанностямъ служанки и говорила моей нянѣ, что если она позволитъ, то я съумѣю заработать хлѣбъ, не идя въ услуженіе. Я выучилась шить и прясть толстую шерсть (это ремесло было главнымъ промысломъ нашего города) и говорила ей, что если она пожелаетъ, я буду работать для нея и сильно работать.

Почти каждый день я твердила ей объ этомъ, часто я работала вся въ слезахъ и это такъ сильно опечалило прекрасную, добрую женщину, что она начала безпокоиться за меня: надо сказать правду, она очень любила меня.

Однажды, когда мы всѣ, бѣдныя дѣти, сидѣли за работой, она вошла къ вамъ и сѣла не на свое обычное мѣсто учительницы, а прямо противъ меня, какъ будто намѣреваясь слѣдить за моей работой; я помню, что въ это время я мѣтила рубахи; прошло нѣсколько минутъ, прежде чѣмъ она заговорила со мной.

— Ты все плачешь, глупенькая, — сказала она (я въ то время дѣйствительно плакала), — скажи мнѣ, о чемъ ты плачешь?

— О томъ, что они хотятъ меня взять отсюда, — отвѣтила я, — и отдать въ услуженіе, а я не могу работать по хозяйству.

— Ну что-же, дитя мое, — сказала она, — быть можетъ теперь ты и не можешь работать по хозяйству, но со временемъ научишься, вѣдь сразу не поставятъ тебя на тяжелую работу.

— Какъ же, не поставятъ, — отвѣчала я:- если я не съумѣю чего сдѣлать, меня станутъ бить, служанки навѣрное будутъ меня бить, чтобы заставить дѣлать тяжелую работу, а я маленькая дѣвочка и не могу этого дѣлать.

И я снова принялась плакать и не могла выговорить ни одного слова. Это такъ сильно растрогало мою добрую няню мать, что она рѣшила не отдавать меня въ услуженіе и сказала, чтобы я не плакала и что она посовѣтуетъ мэру отдать меня въ услуженіе только тогда, когда я подросту больше.

Но ея обѣщаніе не удовлетворило меня; одна мысль идти въ услуженіе казалась мнѣ такой ужасной, что еслибы меня увѣрили, что это случится только тогда, когда мнѣ исполнится двадцать лѣтъ, то это было бы все равно; я плакала постоянно, я боялась, что такъ или иначе, а должна буду служить.