Мальчий бунт - Сергей Григорьев

Сергей Григорьев

Мальчий бунт

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1. Шайка разбойников

Разбойники остановились перед окнами шоринской квартиры в нерешимости. Из окон на снег платками падал свет: у мастера, должно быть, вечеринка.

— Братцы, с парадного, что ли? — спросил Шпрынка — поди, не прогонят. Ба́тан, стучи. Лютой он.

— Ну, да: лютой. Это он с виду только кажет.

Ба́тан взбежал на крыльцо и заботал кулаком в дверь.

— Кто там?

— Хозяюшка, дозволь шапку разбойников представить?

— А кто вы?

— Мальчики с новоткацкой. Алексею Иванычу скажи, что мальчики пришли разбойников представить.

— Погодите, барыне скажу. У нас гости.

Разбойники сгрудились перед закрытой дверью. Снег перестал. В небе сияют синие звезды. Под валенками снег хрустит. Танюшка Мосеенкова топочет:

— Смерзла я с вами.

— Это тебе не Персия, — сказал Шпрынка, поправляя саблю — а еще княжна. Молчала бы — еще сколько играть будем! Кудри-то поправь…

— Ноги зашлись, валенки-то у меня с дыркой.

— Пожалуйте, разбойники!

Горничная отворила дверь, и разбойники чрез застекленный ход прошли и ввалились в облаке пара в прихожую.

Разбойников двенадцать человек. Тринадцатая — персидская княжна. На разбойниках шапки с красными тумаками из кумача, а на тумаке кисть из бумажных концов ниже уха свисает. Через плечо у каждого разбойника на портупеях из кромки деревянные мечи, опоясаны разбойники красными кушаками. У есаула Фролки, брата атамана, в руке склеенная из бумаги подзорная труба. Всех нарядней одета персидская княжна. На ней халат из пестрого лоскута: в рвани на фабрике разыскали обрывок того самого ситцу, что в Персию идет: в полоску желтой елочкой по красному полю. На голове у княжны парик из черных трепаных концов, а брови наведены дугами углем — из-под бровей синие глаза сияют, а во лбу из золотой бумаги звезда горит.

Шпрынка (атаман) обращается к есаулу:

— Ты ятне́й мне, Мордан, по тетрадке вычитывай, если сбиваться начну.

Горничная зовет разбойников:

— Проходите в столовую. В столовой приказали представлять.

Она ведет шайку разбойников чрез тускло освещенный кабинет. Мордан осмотрел на-ходу комнату, отстал и подошел к наклонно поставленной доске чертежного стола… Над столом золотою с синим бабочкой трепещет огонь газового рожка. Мордан встал под огоньком, достал из кармана затрепанную тетрадку и, перелистывая, шепчет, вспоминает то, что надо говорить, а сам глазом косит на доску чертежного стола. На ней во всю натянут белый лист, исчерченный кругами, полосами, цветными линиями и уголками, брошен растворенный циркуль; большой грушевого дерева красноватый треугольник, кисть, краски в ящичке; карандаши!

Есаул засмотрелся.

— Ты что это, Мордан, тут прохлаждаешься. Идем представлять.

Шпрынка ткнул есаула в бок. Мордан словно пробудился.

В столовой светло и жарко. Пахнет вином, жарким и пивом. Вокруг стола — гости.

Разбойники уже построили из стульев лодку. На корме сидит сам хозяин, Стенька Разин — Шпрынка, нахмурив брови. С ним рядом княжна; разбойники попарно в веслах; есаул стоит рядом с атаманом и будто правит потесью, навесным рулем ладьи. Гребцы, держа в руках невидимые весла, взмахнули ими и запели песню. В дверях народ собрался — дворня. Нянька на руках с хозяйской девочкой, раздетой: спать укладывала.

2. Атамановы слова

Шпрынка приосанился, поправил саблю и шепнул Мордану:

— Как начинать-то?

— Валяй: Я не разбойник, я не душегубец…

Шпрынка напружил шею и заговорил басом, важно положив руку на эфес меча:

— Я не разбойник, я не душегубец, не на грабеж иду по Руси! То было время, но оно прошло, а ныне уж другое наступило. Решился я народу возвратить ту волю самую, которую бояре оставили лишь только для себя, а от свободного спокон веков народа отнять успели и простых людей скотом рабочим умудрились сделать. Но волю-мать искоренить нельзя. Гонимая, забитая повсюду, она врагам своим не покорилась, она в душах поруганных таилась и все ждала! И дождалась денька кровавого расчета за былое. Позвал нас стон народный…

— Как дальше-то, Мордан? — ну-ка, что ли, скорей!

Мордан по тетрадке громко зашептал суфлером:

— Что с ветром ежедневно доносился.

— Что с ветром ежедневно доносился до наших тихих вольных берегов. Позвал народ, кровавыми слезами питавший землю, где он изнывал от тяжких мук и бесконечных казней. Да, звали все, кому житья не стало и в ком терпеть, терпенья не достало! А ведь таких немало на Руси. Не бог холопей сделал, а бояре; а перед богом люди все равны: все одинаково родятся, все умрут, все есть хотят, и все, пока живут, должны быть одинаково свободны. Боярам любо, ведь на них суда не полагается, они других лишь судят, им хорошо, а о простом народе не думают и вспомнить не хотят. Ну, не хотят добром, напомним кровью, припомним все и разом порешим! Когда бояр я изведу повсюду, когда они исчезнут без следа, тогда замрет их низкое коварство, и от Москвы до всех окраин царства свободной станет русская земля!

Атаман грозно махнул рукой и сел на опрокинутый стул, обняв персидскую княжну. Хозяйка перекинулась с хозяином беспокойными взглядами. С краю стола — учитель рисования в фабричной школе, мастер Севцов. Он был навеселе, кивал в такт речи атамана головой, прослезился, утер слезу концом повязанного пышным бантом галстуха, и, когда атаман закончил грозные слова, Севцов захлопал в ладоши и крикнул:

— Браво! Да здравствует свобода!..

Рядом с Севцовым сидел рассчетный конторщик Гаранин. Он поглядел на художника через плечо и легонько отодвинулся. Он тоже очень чутко слушал то, что прочитал разбойный атаман, и по временам надменно улыбался бритыми губами, опустив глаза. Гости переглядывались. Дамы стали вдруг строги лицами и сидели прямо, как куклы на стульях. На всех лицах испуг и смущение. Действие, между тем, шло своим чередом. Атаман вдруг развеселился и закричал:

— Пришла пора. Теперь все сами баре! Довольно слёз и крови с вас собрали, довольно тешились, потешьтесь-ка и вы. Жги! Режь! Топи! Секи да вешай! Не оставлять в живых ни одного. Я с корнем вырву племя дармоедов. О, только б мне добраться до Москвы! Я наводню ее боярской кровью, рекой залью и на весельной лодке подъеду с песней к Красному крыльцу, тогда оно и в самом деле будет красным. Земля вздрогнет и море всколыхнется, и далее свод небесный пошатнется от моего веселья на Москве! Эй, начинай-ка, Фролка, плясовую. Валяй, собака, глотки не жалей…

Мордан сунул подзорную трубку в руку первому гребцу, соскочил с лодки прямо в воду — на блестящий навощенный паркет столовой — и пригласил за собой Танюшку… Гребцы грянули песню:

— «По улице мостовой шла девица за водой»…

Персидская княжна встала против есаула, оправила халатик и махнула платком… Мордан развел руки, ударив по валенку ладонью…

— Эх, валенок, дай огня! — и пошел к Танюшке, вывертывая носки.

Гости рассмеялись. Даже барыни привстали с мест. А в дверях вперед выпятились ребята…

Сплясали. Но опять насупился атаман, сидя в лодке рядом с персидской княжной, и говорит:

— Эх, ты, Волга, матушка-река, приютила ты, не выдала меня, словно мать родная приголубила, наделила вдоволь славной почестью, златом-серебром, богатыми товарами; я ж тебя ничем еще не даривал…

Тут Танюшка встала и приготовилась, оправляя персидский халатик. А грозный атаман сказал:

— Не побрезгай же, родимая, подарочком; на тебе, кормилица, возьми!

Он схватил Танюшку в охапку и толкнул в воду… Танюшка взвизгнула и, упав на паркет, начала грести руками и ногами, изобразив борьбу с бушующей непогодой. Разбойники кричат «ура». Персидская княжна изнемогла, дрыгнула еще раз ногами, повернулась навзничь, закрыла глаза и, сложив на груди руки, сказала:

— Это я утонула!

— Браво, браво! — кричал Севцов под смех гостей и хозяев.

Представление окончилось. Хозяйка одарила разбойников сластями. Мастер Шорин порылся в кошельке и достал оттуда два двугривенных. Хозяйка потихоньку от гостей дернула мужа за рукав и шепнула:

— Довольно двадцати копеек.

— Ну, матушка, это уж не твое дело, — вслух пробурчал Шорин и сунул в руку атамана деньги…

Толкаясь, гурьбой, разбойники пошли в прихожую…

— Сколько дали? — спрашивал торопливо Батан атамана…

— Двугривенный…

— Как двугривенный? Я видел, он два двугривенных вынял…

— Вынял, да жена не велела. Он двугривенный-то в пальцах придержал, да в жилетный карман спрятал…

— Врешь…

— Нет, нет, я тоже видала: спрятал двугривенный, — подтвердила слова Шпрынки Таня.