Тайны - Эрнст Гофман

Эрнст Теодор Амадей Гофман

Тайны

Вместо предисловия

Несколько заслуживающих внимания писем из переписки автора с различными лицами

«Милостивый государь! Хотя большинство писателей и так называемых поэтов не пользуются хорошей репутацией за свою неудержимую склонность к наглой лжи и иного рода пагубной для здравого смысла фантастике, однако я вас, в виде исключения, считал за правдивого благомыслящего человека, потому что вы занимаете общественную должность и тем самым представляете из себя нечто. К сожалению, едва прибыв в Берлин, я принужден был убедиться в противном. Чем заслужил я, простой, скромный человек, с почетом уволенный в отставку канцелярский заседатель, я, человек тонкого ума, прекрасных нравов, высокого образования, я, образец редкого добросердечия и благородства, чем заслужил я, что вы выставили меня на посмешище презренной берлинской публике и не только рассказали в альманахе этого года все, что случилось с господином бароном Теодором фон С., опекаемой мною княжной и мною самим, но мало того (все должен был я перенести!), срисовали с натуры и выгравировали на меди мою прогулку, совершенную с моим милым ребенком по Парижской площади и по улице Унтер-ден-Линден, и мою постель вместе со мною самим в изящной ночной рубашке в тот миг, когда я испугался несвоевременного посещения господина барона? Уж не помешала ли вам чем-либо моя электрофорная коса, в которой я прячу мой дорожный прибор? Или вам не понравился мой букет? Или вы имеете что-нибудь против того, что опекунский совет острова Кипр назначил меня опекуном… Но не думайте, однако, что я сейчас назову вам имя прекрасной и дам возможность немедля опубликовать его в альманахах и газетах! Это уж оставьте, лучше я вас спрошу прямо, быть может, вы недовольны вообще этим постановлением Кипрского совета? Будьте уверены, милостивый государь, что при ваших пустых занятиях писательством и музыкой, ни председатель, ни один член как здешнего, так и любого другого опекунского совета не окажет вам доверия и не выберет в опекуны восхитительной, прекрасной, даровитой девушки, каковое доверие оказал мне вышеозначенный совет. И вообще, если даже сами вы представляете из себя здесь кое-что и в силу вашей должности исполняете различные возлагаемые на вас поручения, то все же то, что поручается кому-либо на острове Кипр, вас касается так же мало, как и мои восковые пальцы, и мой остроконечный колпак, на изображение которого на медных досках господина Вольфа вы, вероятно, смотрите с завистью. Благодарите Бога, милостивый государь, что вы не попали в Оттоманскую Порту, когда там было неладно. Вероятно, вы, по обычаю большинства писателей, сунули бы туда не только пальцы, но и нос, и теперь, вместо того, чтобы натягивать другим честным людям носы, сами должны были бы носить восковой. Что вы предпочитаете изящному утреннему костюму из белого муслина с розовыми бантами варшавский шлафрок и красную ермолку — это дело вкуса, и я не стану об этом с вами спорить. Но знаете ли вы, милостивый государь, что ваша легкомысленная выходка в альманахе, появившаяся как раз после того, как в известиях о прибывших в Берлин было помещено мое имя, навлекла на меня большие неприятности. Вследствие вашей болтовни или, точнее, вследствие того, что вы раструбили тайны опекаемого мной ребенка, полиция приняла меня за того преступника, который обезобразил в Тиргартене тыквообразного Аполлона и другие статуи, и мне стоило большого труда оправдаться и доказать, что я восторженный любитель искусства, а никак не скрывающийся неверный турок. Вы сами юрист, а не подумали того, что из-за проклятого носа Аполлона меня могли засадить как государственного преступника в тюрьму или даже всыпать порцию палочных ударов, если бы только моя спина самой благодетельной природой не была навсегда защищена своим горбом против всяких палок. Прочтите сами в двадцатой главе второй части Общего законодательства параграфы 210 и 211 и устыдитесь, что о них должен вам напомнить отставной канцелярский заседатель из Бранденбурга.

Хотя я с трудом избавился от суда и следствия, зато мою квартиру, ставшую столь несчастным образом всем известной, до того осаждали, что я непременно пришел бы в отчаяние или даже сошел бы с ума, если бы не был уже испытан и приучен ко всякого рода передрягам во время моих многочисленных опасных путешествий. Ко мне стали являться барышни, привыкшие получать все скоро и дешево, а за ними страстные постоянные покупательницы модных товаров на аукционах с требованиями, чтобы я тотчас доставил им турецкую шаль. Всех назойливее оказалась Амалия Симсон, преследовавшая меня с просьбами, чтобы я написал золотыми чернилами на груди ее спенсера из красного кашемира еврейский сонет, ею самой сочиненный. Другие люди различного состояния приходили посмотреть на мои восковые пальцы или поиграть с моей косой, или послушать, как говорит по-гречески мой попугай.

Молодые люди с осиными талиями, громадными, как башни, шляпами, казачьими шароварами и золотыми шпорами приходили со своими лорнетами и смотрели сквозь них, как будто желая проглядеть стены. Я знаю, кого они искали; многие из них безо всякой утайки самым нахальным образом спрашивали прямо о прекрасной гречанке, как будто порученная мне княжна была предметом для зрелищ, выставляемым напоказ праздной толпе. Да, противными, очень противными показались мне эти молодые люди, но еще противнее были для меня господа, таинственно подходившие ко мне и заводившие со мной мистические речи о магнетизме, сидеризме, волшебных союзах, основанных на симпатии и антипатии, и тому подобном, и делавшие при этом удивительные жесты и знаки, чтобы выдать себя за посвященных, причем я решительно не мог понять, чего им от меня нужно. Лучше других еще были те, которые чистосердечно признавались, что пришли попросить меня погадать им на кофейной гуще или по руке… Это было безбожное нашествие, настоящий дьявольский шабаш в моем доме. Наконец удалось мне ночью, в дождь, убраться оттуда и переехать на другую квартиру, которая удобнее, лучше расположена и более соответствует желаниям княжны или, вернее сказать, будет им соответствовать, так как в настоящее время я здесь один. Моего настоящего адреса не узнает никто и всего менее вы, потому что от вас я не ожидаю ничего хорошего.

А кто, кроме вас, виноват во всем этом? Ведь это вы выставили меня перед публикой в таком двусмысленном положении, что она сочла меня за страшного кабалиста, живущего в странной связи с каким-то таинственным существом.

У вас почтенный отставной канцелярский заседатель оказывается колдуном — что за бессмыслица! И что вам за дело, милостивый государь, до тех волшебных отношений, в которых я состою с моей княжной? Если у вас и есть небольшой талант для того, чтобы сочинить в случае крайней надобности какой-нибудь рассказ или повестушку, то у вас совершенно нет необходимого рассудка и высших познаний, чтобы понять хотя бы единое слово, если бы я снизошел до сообщения вам тайн того союза, который не считал недостойным для себя первый из магов, сам мудрый Зороастр. Нет ничего легче, милостивый государь, как проникнуть, подобно мне, в бездонные глубины божественной кабалистики, из которых есть доступ к высшему бытию, подобно тому, как состояние куколки дает средство обратиться в порхающую бабочку. Но… я обязан никому не доверять моих кабалистических знаний и отношений и потому умалчиваю о них и перед вами, так что вы должны считать меня отныне лишь за простого отставного канцелярского заседателя и опекуна прекрасной знатной девушки. Для меня было бы очень неприятно и тяжело, если бы вы или кто-либо другой узнали, что я теперь живу на Фридрихштрассе, недалеко от Ивового моста, дом номер 99.

Хотя я достаточно побранил вас, милостивый государь, за ваш проступок, совершенный если и не с дурной целью, то все же легкомысленно, я прибавлю, однако, в конце уверения, что я составляю полную противоположность вам, а именно, что я человек рассудительный, великодушный, обдумывающий ранее, чем действовать. Теперь вы можете быть спокойны, что я не стану вам мстить, тем более что в моем распоряжении нет никаких средств для мести. Если бы я был рецензентом, я бы отчаянно разбранил ваши произведения и так ясно доказал бы публике полное отсутствие в вас каких-либо свойств хорошего писателя, что никто не захотел бы вас читать и ни одно ваше произведение не находило бы более себе издателя. Но для этого мне пришлось бы прочесть ваши произведения, от чего меня Боже упаси, так как они, очевидно, лишь пустые фантазии, исполненные самой грубой лжи. Сверх того, я не знаю, откуда моя кроткая, чисто голубиная душа может почерпнуть достаточное количество желчи, необходимое для каждого настоящего рецензента… Если бы я был, как вы в том хотите уверить публику, действительно чем-то вроде мага, то, конечно, я мог бы отомстить вам иначе. А потому — дарую вам полное прощение и забвение всех объявленных вами нелепостей обо мне и об опекаемой мною княжне. Но если вы осмелитесь в следующем выпуске «Карманного альманаха» обмолвиться хоть словечком о том, что далее было между нами и бароном Теодором фон С., то я твердо решился, так как я теперь могу быть там, где хочу, тотчас же вселиться в маленькую, одетую в испанский костюм куколку, стоящую на вашем письменном столе, и, если вы вздумаете писать, я не дам вам ни минуты покоя. Я прыгну вам на плечо и примусь свистеть и пищать вам в уши, так что вы не в состоянии будете справиться ни с одной наипростейшей мыслью. Затем я вскочу в чернильницу и обрызгаю готовую рукопись, так что самый опытный наборщик не в состоянии будет ее разобрать. Потом я расщеплю все аппетитно очиненные перья и сброшу со стола перочинный ножик в тот самый миг, как вы протянете к нему руку, с такой силой, что у него отскочит клинок; затем я перепутаю ваши бумаги, расположу листочки с написанными на них заметками по пути струи воздуха так, что едва отворят двери, они закружатся в потоке ветра; затем я перелистаю раскрытые на определенных страницах книги и выдерну положенные в них закладки; наконец, я выдерну из-под вашей руки в то время, как вы пишете, бумагу, так что грязная клякса испортит рукопись; потом, когда вы захотите пить, я опрокину стакан и залью вашу рукопись потоком воды, и ваши водянистые мысли возвратятся к стихии, которой они принадлежат… Достаточно сказать, что я употреблю в ход всю мою мудрость, чтобы, обратясь в куколку, порядком вас измучить, и тогда посмотрим, удастся ли вам написать еще сумасбродную вещь вроде той, какую вы только что написали… Как сказано, я только тихий, добродушный, миролюбивый канцелярский заседатель, которому чуждо всякое дьявольское искусство, но вы знаете, милостивый государь, когда маленькие, с горбами на спине люди с длинными носами доведены до гнева, не может быть и речи о пощаде. Примите мое предостережение к сведению и оставьте всякое помышление об альманахе, иначе попадете в когти дьявола и его козней.