Приди в зеленый дол - Роберт Уоррен

Роберт Пенн Уоррен

Приди в зеленый дол

Любовь моя, приди в зелёный дол,

Где стройный вяз шумит листвой

И где шиповник, льющий аромат,

Опять расцвёл —

Там встретимся с тобой.

Приди в зелёный дол.

Во глубине других сердец

Любви подобной не сыскать:

Отчаянье — её отец,

А неосуществимость — мать.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Там, вдали, в пелене тумана и моросящего дождя, дорога, лес и облака над обрывом слились в сплошную грязно-серую завесу, словно хляби небесные обрушились на мир, чтобы потоками мутной воды смыть его весь без остатка; сквозь эту пелену она и увидела, как он бредёт по дороге.

Она сама не знала, давно ли стоит у окна, отведя ветхую тюлевую занавеску и глядя поверх двора и завалившейся изгороди на дорогу, бегущую вдоль ручья, превратившегося в бурное месиво красной, глины и пенистых водоворотов.

Сперва она просто глядела на воду: у неё бывали дни, когда, засмотревшись на что-нибудь неподалёку, она забывалась, и взгляд её помимо её воли ускользал куда-то вдаль; а бывало и наоборот — ей казалось, что она смотрит на себя со стороны, издали, будто её собственный взгляд обратился в живое существо, которое крадучись, не спуская с неё глаз, подползает к ней все ближе и ближе.

Сначала, она просто смотрела на ручей. Вода в нём бурлила и вздувалась подле скатившегося с обрыва валуна, и течение уносило белые с рыжими пятнами клочья, похожие на кровавую пену, что рвётся из ноздрей загнанной лошади. И, глядя на воду, она вспомнила, как Сандер, спасаясь от грозы, в диком азарте загнал кобылу; кобыла и шагом-то еле несла Сандера, а тут он мчался во весь дух, вот в воротах она и повалилась, на морде — белая с кровью пена, а Сандер высвободил ноги из стремян, вошёл в дом, вынес ружьё, на ходу вгоняя патрон, приставил дуло к левому уху кобылы и спустил курок.

Стоя теперь у окна и уставившись на воду, она вдруг услышала, что Сандер зовёт её. Зов шёл откуда-то из глубины пустого дома — не слова, а хрип, потому что говорить Сандер не мог уже несколько лет.

Нет, это ей просто почудилось.

Странно, десять раз на день ей слышались разные звуки, но никогда она не могла разобраться сразу: на самом деле это или только чудится, нужно было время, чтобы все стало на свои места. Вот и сейчас, у окна, вцепившись в тюль, до того старый, что даже в этот сырой день он казался пыльным и пересохшим, она думала: «Как это сразу отличают действительное от того, что только чудится?»

Она поглядела туда, где завалилась та кобыла, — сколько лет прошло, ведь это надо же! — и ей снова показалось, что Сандер зовёт её. Но на этот раз она тотчас поняла, что ей только чудится, и обрадовалась: приятно так вот сразу разобраться в своих ощущениях. Внезапно у неё перехватило дыхание, и голова закружилась от радостного ощущения, которое иной раз накатывало, когда её взгляд уходил вот так за горизонт.

Она вдруг поняла, на что смотрит.

Из-за пелены дождя, затянувшей небо, лес и обрыв, нарушая привычную перспективу, так что далёкое стало казаться близким и близкое далёким, из-за этой мутно-серой завесы шёл к ней он, и даже не шёл, а плыл по воздуху, будто не касался земли.

Не зная, давно ли смотрит на него, она понимала, что уже прошло сколько-то времени с тех пор, как он появился; секунда ли прошла или вечность, трудно было сказать, потому что, когда глядишь вот так в пространство, со временем происходит что-то странное.

И она сказала себе: «Я вижу на дороге какого-то мужчину, и он идёт сюда».

Когда-то в незапамятные времена мощный поток воды прорезал здесь известковые породы и образовал долину. Поток превратился в ручей, стекавший с юго-западных холмов. Ниже ручей сворачивал на север. По сравнению с тем мощным потоком ручей был мал, но в половодье вздувался и с рёвом нёсся по каменистому руслу. На левом берегу его, к западу, высился серый известняковый обрыв, местами испещрённый чёрными полосами лишайника, кое-где поросший лесом. Против дома, сразу за ручьём, росли ивы, и дальше лес поднимался до самого горизонта, вот и сейчас клочья серого неба путались в голых чёрных ветвях дубов. Там, где стоял дом, правый берег был ровным и лишь в отдалении медленно полз вверх. За домом были когда-то поля, но теперь они заросли бурьяном да кустарником, а за полями, в тумане, лениво клубившемся и оседавшем на равнодушную почву, смутно высились горы. Меж ручьём и былыми полями лежала дорога. По этой дороге, с севера на юг, навстречу ручью шёл человек.

Он не поднимал головы, хотя вода стекала ему за шиворот. Взор его был прикован к заострённым носам лакированных туфель, аккуратно погружавшихся в грязь: левый, правый, левый, правый. Невозможно было оторвать от них глаз, они шли все дальше и дальше по бесконечной дороге, которая, казалось, никуда не вела. У него не хватило бы слов, чтобы описать своё странное ощущение, будто всю жизнь, все двадцать четыре года, он идёт по этой дороге.

В жизни он не видал такого места: здесь всё, что случалось прежде, словно исчезло, будто и не было его. Девчонки, виски, машины, драки, наслаждение, которое он испытывал, стоя перед своим обнажённым до пояса отражением в зеркале, причёсываясь подолгу, пока волосы не заблестят как шёлк, — все блекло перед этой дорогой и этим дождём. Прошлого будто и не было, оно исчезло. Просто ты глядишь вниз, дождь течёт за шиворот, и лакированные туфли хлюпают по жидкой грязи: левый, правый, левый, правый.

Вот он и не сводил глаз с острых носков своих туфель: один за другим они погружались в красную глину, высвобождались из неё и снова погружались. Поглощённый ритмом ходьбы, он уже не испытывал ни страха, ни злобы, ни печали. Наоборот, чувствовал какую-то особенную силу и независимость. И говорил себе: «Анджело Пассетто. Я. Иду по этой дороге».

Потом бог весть почему он вспомнил Сицилию, Савоку, дымную кухню их ветхого дома на крутом берегу моря и увидел отца, скорчившегося от боли, с застывшим серым лицом и стиснутыми зубами, услышал его тяжёлое, натужное дыхание.

Отец его умер одиннадцать лет назад. Он и думать забыл об отце. А вот сам он, Анджело Пассетто, жив и находится в местности, которую тут называют Теннесси, и шагает теперь по этой дороге, под дождём.

В кустах у ручья вдруг что-то зашуршало, и в то же мгновение, стремительным прыжком описав в полёте широкую дугу, над дорогой появилось какое-то животное. Все это предстало перед ним, как на картине: справа, на берегу ревущего ручья, — кусты, слева потемневший от дождя дом под двумя громадными кедрами, а впереди, над дорогой, взметнулось что-то живое. При всей стремительности своего полёта оно легко и плавно парило в воздухе. Анджело Пассетто сначала даже не понял, что это такое.

И вдруг вспомнил: Санта Клаус!

И уже ждал, что следом из-за кустов появится упряжка с санями, а в них — красноносый ухмыляющийся толстяк в красной шубе. Как в Кливленде перед рождеством, когда в сумерках на проспекте Евклида сияют витрины и музыка гремит так, что уже не слышишь собственных мыслей, и толкотня, и давка, и идёт снег.

Но тут не было ни музыки, ни давки. Ни снега. Здесь, под низко нависшим небом, было только это застывшее в прыжке существо. Выставив передние ноги прежде чем коснуться земли, оно завершало дугу своего прыжка там, где лежали остатки завалившейся изгороди. Но не успели изящные копытца достигнуть цели, как вдруг в воздухе что-то прозвенело, и Анджело услышал глухой удар.

И увидел все ещё дрожащее древко стрелы, глубоко вонзившейся животному под лопатку.

Олень опять взметнулся, уронив голову набок, но теперь его передние ноги неуклюже перебирали в воздухе, словно лезли по приставной лестнице в небо, гладкие копытца никак не могли удержаться на ступеньках и все соскальзывали, соскальзывали. Вдруг невидимая лестница подломилась. Олень рухнул на землю. Анджело Пассетто услышал крик и обернулся. Высоко над ручьём, у края полуразвалившегося висячего мостика, на фоне серого обрыва и серого неба стоял человек, державший над головой лук. Гортанный, прерывистый крик, который услышал Анджело, был его победным кликом.

Охотник бегом спустился вниз по дощатым ступенькам и подбежал к оленю, ещё судорожно бившему нотами. Это был здоровенный мужлан в высоких сапогах. Пробегая мимо Анджело, он на ходу обернулся и крикнул:

— Здоров, черт! Ловко я его, белобрюхого сукина сына!

Анджело Пассетто стоял на дороге, держа в руке пакет в размокшей газете, чувствуя, как холодный дождь сквозь пиджак добирается до его тела. Охотник отбросил лук, ухватил оленя за заднюю ногу и потащил его на дорогу. Сперва туша подалась, но потом рог зацепился за остатки изгороди, и олень застрял. Охотник, кряхтя, тянул изо всех сил. Обернулся к Анджело.

— Эй ты! Давай-ка помоги!

Анджело Пассетто стоял в растерянности, не зная, как поступить. Он словно растворился в этой туманной серой долине, стал её частью. Он стоял, безвольно глядя в заросшее седой щетиной лицо охотника. Налитые кровью глаза требовали повиновения. Возможно, под этим яростным взглядом Анджело Пассетто и подчинился бы.