Мастерская несбывшихся грез - Фредерик Тристан

Фредерик Тристан

Мастерская несбывшихся грез

(Вымышленная автобиография)

Посвящается Мари-Франс и Жану [1]

…установился обычай требовать от младших студентов, то есть тех, которые еще не приняты в Орден, написания работы, представляющей своеобразное упражнение в стиле и называемой curriculum vitae [2] – это была выдуманная автобиография, помещенная в какую-нибудь далекую от нас эпоху.

…Таким образом их учили осторожно проникать во времена, культуры и страны прошлого, учили рассматривать свою собственную личность как некую маску, как случайную оболочку той или иной энтелехии.

1

Серия гравюр под названием «Алхимические свадьбы», выполненных Иоганном Штольциусом фон Шлотценбергом, была впервые издана во Франкфурте в 1560 году, выйдя из-под ручных печатных прессов герра Ватгейма, которому ученики дали прозвище Красный-Глаз, так как был он крив и закрывал пустую глазницу квадратиком из красной кожи. Это он также напечатал «Календарь людей и событий», популярную книжицу, сделанную не только с любовью, но и с далеко идущей целью. В ней он собрал гороскопы, сказы об оборотнях и колдунах, загадки и пророчества, биографии нескольких знаменитостей, а также описания целой коллекции чудовищ, которые в былые времена подстерегали путешественников на той или иной глухой дороге, таких, как дракон из Сен-Жана, имевший крылья летучей мыши, голову змеи и туловище жирафа, полосатое, как у зебры. Свое состояние герр Ватгейм нажил благодаря «Календарю», который разносчики продавали так быстро, что приходилось посылать за каждым груженую телегу, откуда они постоянно пополняли бы свой запас. Что же касается славы, то ей он был обязан Шлотценбергу и его «Свадьбам». Именно эти гравюры справедливо считались его шедевром.

Печатни той эпохи больше напоминали камеры пыток. Прессы с рукоятями в форме креста, толстые брусы и ремни, талеры, бутылки с кислотой, ступки, в которых растирали порошок, щипцы и деревянные молотки для распределения наборных букв и их подравнивания, горны, в которых варили чернила, лаки и клей – все это, собранное вместе, выглядело ужасающим, и это впечатление только усиливалось по той причине, что мастерские почти всегда располагались в подвалах. Машины, ящики с наборными буквами и бумагой были так тяжелы, что любой пол на первом этаже проломился бы под их тяжестью.

В мастерской Ватгейма некоторые буквы еще вырезали из дерева, и конечно же, там вырезали полые матрицы, служившие для отливки. В этой части мастерской почти не было алхимического оборудования. Но именно здесь наиболее ревностно охранялись тайны профессии. Качество дерева, особенности его обработки, сплавы свинца с другими металлами, делавшими его тверже, продолжительность неисчислимых операций – все это было частью искусства, передаваемого из уст в уши и от мастера к мастеру с такой тщательностью и с такими предосторожностями, что когда Ватгейм умер, его печатню пришлось остановить на три месяца – именно столько времени потребовалось его племяннику и наследнику Гробиусу, чтобы съездить в Нюрнберг и приобрести у герра Ридесгейма навыки, необходимые для продолжения отливочных работ. Кстати, следует отметить, что нюрнбергскому печатнику даже на ум не пришло воспользоваться обстоятельствами и поставить своего молодого франкфуртского собрата в коммерческую зависимость от себя. Ватгейм и он принадлежали к одному цеховому братству и давали клятву о взаимопомощи.

Впрочем, никому не было известно, что Ватгейм и Ридесгейм двадцать лет тому назад вместе купили мельницу для производства бумаги, построенную на бурной речушке Вольс, между городами Фюрленден и Гюссефштейн. Именно там из собранного в провинции тряпья, промытого в кислоте, размятого в вальцовочных машинах, раздерганного в чесальных, наши два приятеля изготовляли месиво для производства бумаги, которую они отбеливали в воде вышеупомянутой речушки, а также на лугах – расстилая листы и на солнце, и под дождем. Когда к такому листу бумаги, предназначенному для печати, приклеивалась травинка, ее соскребали ногтем. Иногда в толще листа оставалось крохотное углубление – оно давало повод нанести лишний узор. То есть страницы с дефектами не только не выбрасывались, но давали пищу изобретательности, своеобразным лабораторным исследованиям, где случай вновь и вновь предоставлял возможность экспериментировать, меняя формы письма и символических украшений. Отсюда иногда возникали совершенно новые типы верстки – имен-1 но это, в частности, случилось с книгой лютеранина Бусте-на «Крестное заключение», когда одна причудливая линия разрыва в листе бумаги привела к вторичному открытию искусства, которым владел еще аббат Фульдского монастыря Рабан Мор – в 784 г., создав «Veni creator» [3] (а это уже кое-что!), он использовал прожилки в бумаге для сочинения акростихов, написанных чернилами, отличающимися по цвету от букв изначального текста.

Мне кажется, именно в те времена возникло предположение, что ереси рождались из рек, используемых для производства бумаги. Их выбирали для этой цели потому, что их воды были гидрометрически чистыми, пригодными для промывки. Они намывали золотой песок. Почти все они были радиоактивными, то есть волшебными. Когда-то в их водах купались нимфы, и теперь они возрождались, пройдя сквозь месиво растолоченного тряпья. Библейский текст был пропитан ими. Позже, когда в тех же местах были построены текстильные фабрики, это стало началом социальной революции. Страны, стоящие на известняке – аморфны. В них образуются пустоты – внизу, под земной поверхностью. Но здесь, на Вольсе, между Фюрленденом и Гюссефштейном, пустоты образуются наверху, то есть в самом человеке. Отсюда же возникла и наша история – из хрустально чистой воды, которая дает золото, бумагу, ткани и конфликты, все то, что в своей совокупности образует прогресс.

Мне было, наверное, лет пять или шесть, когда я получил право впервые войти в логово мастера Ватгейма. Мой дядя по отцовской линии, банкир Майер, давал деньги на издание «Календаря» и, по всей видимости, «Алхимических свадеб». Это был человек крупного телосложения в зеленом плаще и кожаной шляпе, какие можно было видеть на путешественниках в предыдущем столетии. Когда он их снимал, казалось, что он терял свою кожу и молодел лет на тридцать. В его голубых, почти молочно-белесых глазах блуждал тот отсутствующий взгляд, который так обманывал современников. Вообще-то, он проворачивал свои дела главным образом в Венеции, куда ездил три раза в год и где у него был торговый дом, управляемый его братом, моим дядей Альбертом. Это делало его похожим на капитана дальнего плавания, хотя он никогда в жизни не выходил в море, и, как мне кажется, путешествия очень утомляли его. Это был человек без воображения, но щедро одаренный талантами коммерсанта. Во Франкфурте он всем внушал страх. Именно поэтому его избрали председателем купеческого суда. Нет сомнения, что он был единственным человеком, на которого Ватгейм не смотрел свысока, ибо мастер-печатник был мрачного нрава и если с кем-то и разговаривал, то только чтобы пожаловаться на нелегкие нынешние времена. Купец и мастер беседовали стоя, сухим невыразительным голосом и только по существу обсуждаемого дела. Они слишком уважали друг друга, чтобы обмениваться теми дежурными фразами, которые обычно используют в разговоре между собой люди одного общественного положения. Пока они беседовали, я, не осмеливаясь удалиться, стоял и смотрел.

Нет сомнения, что именно эти воспоминания помогли мне осознать, каким усталым был мир, к которому мы принадлежали. Мой дед стоял у истоков книгопечатания, ведь не прошло еще и ста лет, как умерли Генсфлейш [4], Фуст [5] и Шеффер3. Он принимал участие, как и мой отец, и мои дяди, во взлете учения брата Мартина Лютера, рукоплес-1 кал, стоя у костра, на котором сожгли папскую буллу в Виттенберге, посетил апостола в Вартбурге и предоставил [6]ему возможность перевести на немецкий язык Библию, дав деньги на ее издание в Нюрнберге. Он с восторгом приветствовал тогда путешествия в Новый Свет и собственными глазами видел привезенный оттуда убор из перьев, который показался таким изумительным Дюреру, что великий художник воскликнул: «И они хотят приручить этих людей!». Но под своей гордой оболочкой старое дерево нашего рода было уже совсем не таким, как когда-то, во всяком случае оно мало соответствовало нашему старинному гербу, изображавшему трехголовую гидру, прикованную цепями к развесистому дубу.

Я с раннего детства знал, что обозначают эти три головы: духовенство, армию и коммерцию. Первая была беспощадно отсечена Меланхтоном [7] и Камерариусом [8], составившими Аугсбургское исповедание [9]. Вторую раздробил Карл Пятый, когда, короновавшись императором, приказал полностью заменить высшее командование. Но была и третья голова, еще более доблестная, поскольку осталась теперь одна. Но боевой дух был потерян. Казалось, что грозную гидру запрягли в плуг. Впрочем, я считал, что так как мой дядя Майер помог издать несколько книг мастера Ватгейма, то он в определенной степени вернул этому чудовищу крылья. Хотя речь шла всего лишь об одном довольно позднем сочинении по алхимии и об одном календаре. После издания Нюрнбергской Библии реформаторам приходилось все время отступать под натиском папистов, которые во многом вернули себе ведущее положение, что порождало глухую злобу, в значительной степени определявшую и суровую сдержанность моего дяди.