Мерсье и Камье - Сэмюэль Беккет

Сэмюэль Беккет

Мерсье и Камье

От переводчика

Роман «Мерсье и Камье» в творческой биографии Сэмюэла Беккета располагается точно на линии раздела между двумя этапами прозаического творчества писателя: ранней англоязычной прозы «More Pricks Than Kiсks», «Мерфи», «Уотта», и франкоязычной, которую сам Беккет называл зрелой — это прежде всего знаменитая Трилогия: романы «Моллой», «Мэллон умирает» и «Неназываемый». Без сомнения, в «Мерсье и Камье» Беккет разрабатывает некоторые приемы ведения драматического диалога, которые использует впоследствии в «Годо». «Мерсье и Камье» — первая франкоязычная вещь Беккета, а также первая, написанная им после Второй мировой войны. Война не осталась Беккетом незамеченной. К политике Беккет был совершенно индифферентен, но облик фашизма, видимо, вызывал у него такое физиологическое омерзение, что писатель вступил даже в ряды французского Сопротивления. Правда, никакими особенными подвигами на этом поприще не отметился — а когда несколько членов группы, в которую он входил, были арестованы гестапо, успел бежать из Парижа и жил до освобождения Франции в глубинке под чужим именем. Надо полагать, находивший поводы внутренне надломиться и встать лицом к лицу с черным ужасом человеческой доли и в менее трагичные времена, в военные годы Беккет шанса наверняка не упустил. И при желании мы вправе считать «Мерсье и Камье» отзвуком именно «военного» Беккетовского надлома, хотя я не думаю, что это сколько-нибудь важно.

Роман был закончен в 1946 году. В 1947-м рукопись была принята в издательство, однако Беккет ее оттуда забрал до публикации. Причины точно неизвестны, но можно попытаться их реконструировать. Скорее всего, дело в том, что персонажи «Мерсье и Камье», уже будучи вполне потусторонними и преобразуя героев «зрелой» прозы писателя, существуют в более-менее натуралистическом антураже. И Беккету, уже замыслившему «Моллоя», виделась определенная художественная непоследовательность, недоразвитие мысли. Недаром, упорно отказываясь в течение двадцати четырех лет публиковать роман, он повторял, что видит в нем лишь черновик или пробную попытку разработать новую технику повествования (любопытно, что у этой «пробной попытки» имеется еще и своя «пробная попытка» — рукопись под названием «Les Bosquets de Bondy», эдакий предварительный заход на «Мерсье и Камье»; о ней знают Беккетоведы, но я не уверен, издавалась ли она). Как известно, ни в коем случае нельзя слушать, что о своих сочинениях говорят сами писатели — на мой взгляд, именно эта мнимая непоследовательность помогает выявиться в «Мерсье и Камье» совершенно особенному беккетовскому лиризму — не покидавшему его, в сущности, никогда, — и «через голову» «Годо» и романов Трилогии перекликается с «Последней лентой Крэппа» или «Золой».

Не соглашаясь публиковать роман, Беккет вместе с тем довольно щедро предоставлял в пользование исследователям своего творчества фотокопии рукописи — из которых те цитировали в своих статьях порой большие отрывки. Впоследствии некоторые из этих копий попали в университетские коллекции, и по рукам пошли уже копии с копий — настоящий самиздат. В такой ситуации издатели Беккета сумели убедить его, что было бы глупо и далее откладывать публикацию.

Французская редакция появилась в 1970 году. Работа по авторскому переводу текста оказалась для Беккета довольно тяжелым трудом — что для меня подтверждает правомерность предпринятого мною «перевода с перевода». Английский текст «Мерсье и Камье», как, надеюсь, мне удалось проиллюстрировать в комментарии, настолько связан с «материей», «кирпичиками» языка, что его взаимоотношение с первоначальным французским текстом может быть двух родов: либо Беккет скрупулезнейшим образом подбирал общую для французского и английского языков идиоматику и нашел сверхизощренные способы передачи грамматических структур, позволяющие не терять каламбурности — и тогда авторский перевод архиточен, что представляется маловероятным; либо английский и французский варианты романа — две существенно различающиеся книги, а стало быть имеют равное право на существование и даже необходимы русские переводы с обоих языков.

Свой авторский перевод Беккет завершил и издал в 1947 году. А в 1990-м мой самарский друг Дима Мастюков, с которым мы подолгу жили в Москве в одной квартире, поехал по частному приглашению в Германию. Людей моего поколения, пересекавших границы соцлагеря, тогда еще считали по пальцам. И о них ходили легенды, поскольку то было время подлинных путешественников- камикадзе: провожали их все равно что на тот свет, мало надеясь когда-нибудь увидеть снова. Что и немудрено, если вспомнить, к примеру, двух моих знакомых, отправлявшихся в Бразилию авиарейсом через Перу с неоплаченным не то что возвращением, а даже вторым этапом перелета: из Лимы до Рио-де-Жанейро, а вместо денег имевших на двоих одну советского производства электрическую дрель. Но даже и возвратившись, человек, казалось, окажется на каком-то ином и недоступном нам, остававшимся, уровне бытия, и связь с ним уже вряд ли будет возможна.

Но с Димой никаких таких оптических трансформаций не приключилось. Первоначально у него была месячная германская виза, а разъезжал он из страны в страну добрых полгода — так все поступали, оказавшись в Европе, благо русские вызывали тогда доброжелательное к себе любопытство даже в консульских отделах посольств. Он посидел в английской тюрьме — что-то ему подсунули во время облавы в ночлежке. Но ничего, обошлось, разобрались. Под конец мирно собирал экологически чистые яблоки на ферме молодого и прогрессивного голландского миллионера, с которым они сделались други. На прощание миллионер подарил ему автомобиль «Ситроен», лет эдак пятнадцать простоявший под яблоней: но поскольку, как известно, гниют автомобили исключительно в России, оставался «Ситроен» в замечательном состоянии. Он стал одним из четырех предметов, вывезенных Димой с Запада: наряду с кассетой Брайана Ино, английской книжкой «Мерсье и Камье» и сияющим, ограненным на множество шестиугольных граней, хрустальным шариком с перепелиное яйцо величиной, в красивой фирменной коробочке — из магазина эзотерических товаров.

Машина стоила того, чтобы рассказать о ней подробнее. Эту модель «Ситроена» можно увидеть во французских фильмах шестидесятых годов. Узкая, с откидным брезентовым верхом, с плоским лобовым стеклом, прямоугольными дверями, навесными фарами, направленность которых настраивалась из кабины посредством червяка, машина напоминала разом детскую коляску, карету и броневик времен Первой мировой. Колеса у нее были со спицами, на узкой, почти мотоциклетной, резине — и выкрашены, как у паровоза, в великолепный, беспримесно-красный цвет. Модель предназначалась, вроде нашей «Оки», для студентов, домохозяек и такого рода небогатой экономящей публики. Если не хватало места на маневр при парковке, можно было ткнуть машину носом в подходящий угол, потом вылезти и вдвоем занести корму на руках. Думаю, человек шесть смогли бы затащить «Ситроен» и в квартиру — там, где лестница позволит развернуться и двери пропустят

Дважды Дима меня на нем катал. В первую поездку нам зачем-то понадобилось развернуться через осевую посреди Тверской улицы. Но едва колеса двойную линию пересекли, машина заглохла — и заводиться заново никак не желала. Было шесть часов вечера, будний день. Мы перекрывали движение по левым полосам в обоих направлениях. Подбегал гаишник с истеричным свистком — но шаг от шага ярость в нем зримо вытеснялась любопытством. Он самолично помогал нам откатить «Ситроен» к обочине, задавал дотошные технические вопросы и заинтересованно погружал голову под капот, покуда Дима возвращал двигатель к жизни. Оштрафовать нас он в конце концов просто забыл.

А в другой раз, поздно вечером, ближе к полуночи, мы все, четверо более-менее постоянных обитателей однокомнатной квартиры в Сокольниках, отправились на «Ситроене» повидать знакомых девиц в Кунцево. Стромынка, Садовое кольцо, Кутузовский проспект; таксисты и их пассажиры, водители грузовиков и автобусов, прогуливающие собак пешеходы, нарождающиеся проститутки — не было головы, чтобы не повернулась нам вслед. Возможно даже — как мог бы сказать Мерсье Камье или Камье Мерсье — мы стали причиной нескольких аварий. А если не стали — так исключительно в силу напряженного поля удачи, неускользающего благоприятного случая, в котором существовали тогда сами и которое, нам казалось, щедро распространяли вокруг.

Затем Дима отправился на машине домой, в Самару, и больше мы «Ситроен» не видели — с тем, чего не сумела совершить над ним трасса Е30 от Амстердама до Москвы, без труда, в считанные сотни километров, справилась трасса М5 — от Москвы к Юго-Востоку. Разрушение «Ситроена» никого особо не удивило. Он выглядел птицей забавной и, без сомнения, райской — то есть, не жильцом в России. Дима теперь по-прежнему приезжал в Москву поездом. Кассету Брайана Ино безнадежно кто-то заиграл, а хрустальный шарик выклянчили кунцеские девицы. Но книгу мы оставили себе. И ее неспешное фрагментарное чтение, порой вслух, порой с фантастическими вариантами перевода, служило поводом шуткам, подъелдыкиваниям, скупым выражениям суровой мужской солидарности и общего понимания бессмысленной, палаческой жестокости устройства жизни, и долгим спорам, у кого из нас тоньше, измученнее душа. Мы научились также подкарауливать в себе особенный тип речи — она вроде бы предметно начиналась, однако некая внутренняя, трудно уловимая ее логика независимо от наших намерений за три-четыре реплики сводили ее к простым и очень общим констататциям, благодаря чему достигался абсурд. Так и называлось у нас подобное говорение: «Мерсье и Камье».