Ай-Петри (нагорный рассказ) - Александр Иличевский

Александр Иличевский

АЙ-ПЕТРИ

нагорный рассказ

Читатель! Перед тобой рассказ о любви. Он берет свое начало на Памире и обрывается в Крыму, покрывая время разлуки. Гораздо больше, чем другие рассказы о любви — он наивен, взвинчен и изломан чувствами. Автор просит у тебя снисхождения — и благодарит за возможность выговориться.

Когда у меня еще не было Велегожа, я часто откатывался из Москвы в Крым: в угол империи с ринга столицы. Крым я никогда не использовал для праздности — он был моим прибежищем, снадобьем. По причине места рождения (крайне счастливого) Юг в детстве как воззрение опыта всецело был занят Каспием, а Крым и Кавказ мной различались только на карте. Однако, в юности появился опыт чтения — и Крым решительно отделился от Кавказа в пользу свободы: отправной точки падения, бегства, в которой можно затеряться, как убаюканная парением чайка способна затеряться в воздушном сне — среди чередующихся миров: слоев восходящего бриза.

Тем не менее, Кавказ и его побережье для меня были осенены несчастьем дуэлей, самоубийств, любовно-трагических скитаний, набегов туземцев, пленительной враждебности природы. Удушающего влажного буйства субтропиков. Горных тропинок, безвозвратно ведущих в лазоревые выси. Хрустальных озер, влекущих в себя уморенного зноем путника — подобно тому как внезапно раскрывшаяся нагота манит раскаленного несбыточным стремлением любовника. Неистовства насекомо-животного мира. Богомолов, похожих на переломленные портовые краны и способных перекусить мизинец. Саранчи-кобылок, размахом крыльев обнимающих воробья. Тараканов, похожих на пятиалтынных черепашек. Четырехвершковых сколопендр, напоминающих гранатовый браслет и кусающих сразу всеми сорока но́го-челюстями, оставляя на коже красноватый долгий след, похожий на оттиск, какой оставляет на женском бедре чулочная подвязка. По-азиатски коварных чакалок, подсиживающих охотника, оглашая окрестности глумливым плачем. Говорящих медведей, швыряющих в путников камни с круч. Камышовых распадов, в которых ворочаются пудовые жуткие щуки. И главное: малярийных болот, одни только испарения которых уже вызывают душераздирающий вздор видений. Над их трясиной гигантские, двухперстовые шершни лепят гнезда, превосходящие размером, а формой напоминающие перевернутые саркофаги. Вид зыбучих дебрей, уставленных мускулистыми стволами, будто ногами исполинов, — увитых лианами, на которых то тут, то там покачиваются болванчиками утробно гудящие висельники, изрыгающие крылатые проклятья, — пронзал мое воображение до содрогания.

В конце концов, волшебная линза Кавказа мне чудилась веским хрусталем, в то время как оптика Крыма представлялась чистой акварелью.

Чуть позднее Кавказ немного просветлел для меня вот по какой причине.

Тогда — из свободолюбивых побуждений я разрабатывал способы бегства из родной страны, бурлившей непредсказуемыми трансформациями. Перемены в ее устройстве грозили либо бездомностью, либо обрушением, из-под которого откапывать было бы некому. И вообще, дело заключалось не только в самосохранении. Юности всегда беспрекословно требуется абсолют чувства физической свободы. Это во взрослом, притупленном мудростью состоянии можно согласиться на суррогат свободы — на «свободу внутреннюю». Напротив, молодость всегда вожделеет юное тело истины, а не дряблую зрелость правдоподобия. Тогда во что бы то ни стало мне требовалось остаться неподвластным катастрофическим обстоятельствам рушащегося государства. Были разработаны два маршрута, третий имелся на мази — и уже влек к разведке местности.

Первый как раз брал начало от кавказского побережья: из Батума на байдарке в Турцию — и наследовал Георгию Гамову, создателю теории эффекта квантового туннелирования. В 1934 г. он, вместе с женой, на байдарке, маскируясь прогулочным темпом, с третьей попытки преодолел туннелем свободы барьер госграницы. После лишений морского пути — мучительной зыби, зноя, безвестности — впереди у молодого физика были еще два великих открытия: реликтового излучения, с момента творения пронизавшего вселенную, — и генома. — И я втайне вторил ему, запасаясь двухместным «Тайменем», поддувными бортами, складным веслом, спасжилетом и стопкой плиточного шоколада.

Второй маршрут следовал хождениям Исаака Бабеля — через Памир в Гималаи. В ту пору в журнале «Вокруг света» была опубликована сенсационная находка — путевые заметки писателя, извлеченные из недр архива Лубянки. В конце 1924 г., оставив стремена 1-ой Конной Армии, Бабель тайно преследует волшебно-бессмысленную экспедицию Н.Рериха, искавшего в горах то, о чем только хотел следопытом узнать писатель, и о чем никто никогда не узнал. Устремленный негласной наводкой некоего одесского приятеля, агента НКВД, и взведенный своим сверхъестественным любопытством, Бабель лишь в компании с одним глухонемым шерпом, четыре месяца пишет «Конармию» и постигает абсурд высокогорных перемещений Рериха. И вот он проясняет в дневнике: «Рерих идет не на поиски Шамбалы, а на этюды. Горы вокруг него сияют не в воображении его веры — и даже не в его голове, а на холсте. Он из природы и Бога делает в лучшем случае декорацию. Он стремится найти точку изображения, в которой прежде никто не бывал. Призрак Шамбалы требуется ему только для высокого оправдания своего механического безумия. Рерих не стремится изобразить неизображаемое. В лучшем случае, он симулирует это изображением труднодостижимого».

Однако для этого маршрута требовался спецпропуск в пограничную зону. Чтобы получить его, перед каникулами второго курса мы с другом делаем вот что. Отец Вовки — известный физик — работал в одном академическом институте над проектом «Памир». Суть проекта состояла в разработке экспериментальной базы и оснащении детектирующими приборами высокогорной лаборатории по изучению элементарных частиц высоких энергий, пронизывающих космос. Эксперимент был нацелен на открытие новой частицы, ответственной за состав пресловутой «темной материи». Обнаружение «dark matter», являясь одной из фундаментальных задач мировой науки, должно было дать ответ на многие вопросы, связанные с эволюцией «одеяния Всевышнего» — Вселенной. В конце летней сессии с помощью Андрея Владимировича мы чудом попадаем в список разнорабочих Лаборатории, который посезонно пополнялся студентами-старшекурсниками нашего института. Хотя по сравнению со стройотрядом предприятие это было совсем безденежное, но за счет своей экзотичности пользовалось колоссальной популярностью.

И вот мы сидим в чайной горного кишлака, у сельсовета которого, в палисаде, расположился наш лагерь. Третий день мы ждем машину из Лаборатории. Спустившись с пятикилометровой высоты, она должна будет забрать нас и ящики с оборудованием, с которыми мы наморочились в грузовом отделении аэропорта Душанбе. За спиной у нас долина Пянджа, с ее парящими садами надпойменных террас, роскошными бахчами, похожими на поле сечи, с хрустальными арыками, кипящими серебром прозрачного омана, — в них водится сказочная «змей-башка», зубастая, доисторически страшная рыба, подобная кистеперой. За плечами — дорожный морок перевала на Хорог: заблеванный кузов «летучки», заложенные уши, подстилки из тухлой овчины, пересыпанные густо сизой солью, мигающее сознание в обочине над лужицей снеговой воды — в которой реют рериховскими старцами ослепительные вершины. Позади — непроходимая долина Бартанга, где даже выглянуть из кузова жутко: самолетная высота, озеро Сарез — 200 метров кристальной глубины — памирский Китеж: селение стоит на дне целехонько и ясно, как Геркуланум, погруженный в янтарь. И все муки, с которыми претерпевается дорога, выводят мнение, что мы направляемся как минимум в рай.

И вот мы здесь, в чайной. Дома вокруг, царапина дороги, шеренга телеграфных столбов, все это — щепотка песчинок у подножия снежного поднебесья. В горах сейчас непогода — над нами ползут, обваливаются и восстают сливовые косматые миры, за которыми страшно проступают блистающие знаменья пиков Бехешта.

Траверсом по гребням бредут золотые караваны. Вдруг они превращаются в конницу, в искристый табун, срывающийся рассыпчатой скалой с вершины — и, так галлюцинируя наяву, мы подвисаем в этой чайной, где день напролет в обществе трех аксакалов глушим чай вприкуску с крошевом сухого тута.

Один аксакал похож на высохшего богатыря. Над его головой парит облезлый беличий треух. Изредка старики вспыхивают, и тогда клекот и рубящие жесты взлетают над их столиком. Но очень скоро, так же внезапно, в чайной вновь еще на несколько часов восстанавливается тишина.

К вечеру мы переходим на «тутовку». Опьянение от этого напитка ясное, как от парашютного прыжка. Мы взлетаем от двух глотков, и драма горного пейзажа — за открытой дверью и в высоких окнах веранды — тянет нас все выше…