Галоши - Павел Зальцман

Павел Яковлевич Зальцман (1912–1985) родился в семье кадрового офицера. Его отец после революции служил в Красной Армии. Человек глубоко интеллигентный, тонкий ценитель и знаток искусства, он даже в военное время, в условиях голода и разрухи, сумел дать сыну прекрасное образование.

В 1925 году семья переезжает в Ленинград. Знакомство с Д. Хармсом и А. Введенским, участие в домашних концертах обереутов, ученичество у П. Н. Филонова сформировывают мировоззрение и творческое кредо будущего художника. П. Я. Зальцман унаследовал одну из лучших черт русской интеллигенции — неспособность к духовному конформизму. Поэтому неудивительно, что его дальнейшая судьба складывалась трудно.

Творческая направленность художника не соответствует государственному заказу. Тематика его работ, далекая от ортодоксального оптимизма, не только не могла быть востребована сталинской системой, но и сама по себе была постоянной угрозой для автора. Как и многие другие мастера, П. Я. Зальцман ищет работу там, где ему не придется поступаться своими принципами. Таким местом оказывается «Ленфильм». В качестве кинохудожника он продолжает работу в ЦОКСе, а затем в «Казахфильме» в Алма-Ате, куда его эвакуируют после прорыва ленинградской блокады.

Свои полотна умирающий художник бросит на берегу Ладоги: не хватит сил вытащить их из-под груды вещей в грузовике. Холсты разыщут и сохранят сотрудники «Ленфильма».

Немец по национальности, без документов об образовании, без уверенности, что завтра будет крыша над головой, и почти без средств к жизни, П. Я. Зальцман самозабвенно погружается в работу — рисует и пишет. Адрес определен бесповоротно — «под кровать». Впрочем, иногда складывалось и за шкаф. Чтобы иметь хоть какой-то заработок, он осваивает новую специальность — искусствоведение. На лекции П. Я. Зальцмана, которые он читает в Университете, педагогическом институте и в художественном училище, ходят толпы студентов. Многие художники и искусствоведы Алма-Аты и сегодня называют его своим учителем.

После окончания войны Зальцман, спецпереселенец, не может вернуться в Ленинград. Но Алма-Ата становится его второй родиной. Он по-настоящему глубоко знает казахскую культуру, изучает историю казахского народа. В Алма-Ате создается роман «Средняя Азия в Средние века», серия графических и акварельных листов по мотивам стихов Олжаса Сулейменова.

Здесь в период «оттепели» П. Я. Зальцман находит и официальное признание. Звание заслуженного деятеля искусств Казахской ССР и должность главного художника «Казахфильма» делают более твердой почву под ногами, а приобретение ряда работ Третьяковской галереей, Музеем искусств народов Востока и Русским музеем приносит и моральное удовлетворение. Появляются квартира, мастерская, где весь день трудится с кистью художник, а по вечерам раскладывает свои тетради писатель.

П. Я. Зальцман панически боялся выставок (и небезосновательно: первая большая выставка 1983 года тут же вызвала анонимки в ЦК с обличениями в «чуждой идеологии»). Но еще больше он боялся за свои тетради. Лишь немногие друзья знали, что он пишет. Его произведения так и остались в обтрепанных ученических тетрадях.

Литературное наследие П. Я. Зальцмана довольно большое — два романа, стихи, около тридцати рассказов, в том числе серия рассказов гротескового характера, обнажающих абсурд и алогизм действительности. К ней, в частности, относится и предлагаемый читателям рассказ «Галоши».

Елена Зальцман

Павел Зальцман

Галоши

В этот день Иван Кузьмич вышел из дому в отличном настроении. Дышалось вольно и легко. Весеннее солнце играло в просторных витринах. Он как раз проходил мимо центрального универмага и решил побаловать себя покупкой новых галош.

Он зашел в универмаг и купил случившиеся там новые галоши. Выйдя, он еще раз полюбовался на покупку, которую нес в руках и в которой тоже играло солнце.

Бумаги же в универмаге не нашлось, и он нес галоши просто так. Увидя газетный киоск, он решил завернуть галоши в газету. И он купил газету.

А весеннее солнце сверкало так невозбранно и тротуары так уже подсохли, что Ивану Кузьмичу вдруг пришла мысль надеть эти новые галоши, а в газету завернуть старые.

И он это сделал.

Завернув свои старые галоши в газету, он отошел от киоска и пошел дальше. Рядом с ним шагал гражданин пропорционального сложения. Пройдя еще немного, он слегка повернул к Ивану Кузьмичу свой твердый профиль и сказал:

— Гражданин, пройдемте со мной.

Иван Кузьмич как шел, так и продолжал шагать прямо туда, куда его вел этот гражданин. Не успев изменить ни походки, ни выражения лица, Иван Кузьмич держал свой пакет дрожащей рукой.

— А кто вы такой? — тихо проговорил он, хотя и понимал бессмысленность вопроса.

— Я Гаврик, — сказал этот.

— Ага, — сказал Иван Кузьмич, — вот оно что.

Гаврик довел его до машины. Откуда появилась эта машина? Бог ее знает. Улица оказалась вся в больших черных пятнах, и машина появилась из такого пятна. Ивану Кузьмичу почудилось, что как будто этот успел задержать ее и даже высадил из нее каких-то граждан. Но точно он не мог разглядеть, так как пятна мешали.

Через пять минут оба они уже поднимались на этаж, миновав сотрудника учреждения, сидевшего у входа за столиком. Они прошли в комнату № 143.

— Примите задержанного, — обратился Гаврик к сотруднику учреждения, сидящему за столом в этой комнате.

Тот спросил у Ивана Кузьмича: «Фамилия? Имя-отчество? Год рождения? Где проживаете? Ну, адрес!», записал, затем вытащил из ящика две квитанции и, наклонившись твердым профилем к одной из них, расписался, а другую протянул сопровождающему Гаврику. Тот тоже расписался.

— В чем обвиняетесь? — спросил этот, сидящий за столом, у Ивана Кузьмича.

— Не знаю, — ответил Иван Кузьмич, чувствуя, что говорит не то, что надо.

— Ну, все-таки? — продолжал следователь. — Не догадываетесь?

— Я догадываюсь, — смущаясь и нервничая, отвечал Иван Кузьмич.

Уже повернувшийся уходить Гаврик сказал: «Да вот!» — и указал на

сверток.

— Что это? — спросил следователь. Он взял сверток и развернул. Развернув его, он замер и некоторое время молчал. Затем стал что-то старательно вписывать в графы, заполняя четыре специальные формы.

— Вот, возьмите, — обратился он к Ивану Кузьмичу, протягивая два листика. — Пройдите в комнату двести три, там обратитесь к капитану Федченко. Можете идти.

Иван Кузьмич, держа два врученных ему листка спецформы, каким-то строевым шагом вышел в коридор и пошел разыскивать комнату 203. Проходя мимо одного из окон, он остановился и попытался прочесть дрожавшие листки, но ничего не понял, строчки прыгали перед глазами. Ему удалось разобрать только резолюцию в конце: «На основании статьи о нарушениях 375, § 42-6, приговаривается к высшей мере исправления. О исполнении доложить». И подпись: майор Родченко.

Несколько помявшись, Иван Кузьмич медленно двинулся обратно, остановился у комнаты № 143, тронул дверную ручку, постоял в нерешительности; наконец, повернул ручку, толкнул дверь и вошел.

— Товарищ майор, — начал он.

— Я вам не товарищ, — оборвал его Родченко.

— Гражданин начальник, — поправился Иван Кузьмич, — я хотел узнать, почему такая резолюция?

— Вы что, маленький, — спросил Родченко, — не понимаете?

— Не понимаю, — сокрушенно ответил Иван Кузьмич.

— А это что? — указал Родченко на еще не убранный развернутый пакет с галошами.

— Галоши, — сказал Иван Кузьмич.

— Так, галоши. А это что?

И тут Иван Кузьмич заметил, что в газете, как раз под левым задником одной из галош… портрет… портрет… и этот портрет очень даже сильно испачкан уличной грязью.

— Что же теперь делать? — вырвалось у оторопевшего Ивана Кузьмича, и он невольно перевел глаза на большой портрет, помещавшийся над письменным столом Родченко.

— Я же вам сказал, — произнес Родченко, отворачиваясь от него, — пройдите в комнату двести три к капитану…

— Федченко? — переспросил Иван Кузьмич.

— Да, Федченко, — твердо сказал Родченко, — Там вам все укажут, что делать дальше.

— Но почему так? — еще не соглашался Иван Кузьмич.

Родченко нетерпеливо указал на толстую раскрытую книгу. «Статья 375 о нарушениях», — прочитал Иван Кузьмич. «§ 42-а: завертывание галош в портреты вождя в чистом виде — 25 лет. § 42-6: завертывание галош в портреты вождя в грязном виде — высшая мера исправления».

— Ну? Ясно?

— Теперь ясно, — согласился Иван Кузьмич, — Разрешите быть свободным?

— То есть как свободным?.. А-а! Ну, да.

Иван Кузьмич вышел и маршевым шагом прошел в комнату 203. Он передал, что надо, капитану Федченко. Тот тщательно просмотрел два листка протокола.