Фолкнер - Очерк творчества - Николай Анастасьев

Анастасьев Николай

Фолкнер - Очерк творчества

Николай Анастасьев

Фолкнер. Очерк творчества

Содержание

Введение 1. Странный мир 2. Забава или судьба? 3. Конец Йокнопатофы 4. На черном кресте 5. Человек естественный и человек искусственный 6. Испытание на прочность 7. Торжество человечности 8. Необходимость Фолкнера

Даты жизни и творчества У.Фолкнера

Введение

Разными путями идут художники к читателю, зрителю, слушателю. Одних принимают сразу и безоговорочно, другие обретают признание трудно и медленно. Случается и так, что, не желая или не умея вникнуть в истинную суть творчества, подменяют реального художника двойником. Растекается молва, возникает миф. Примеры известны -- легче было увидеть в Эдгаре По бродягу и дебошира, нежели огромного поэта, в Конраде -- моряка и скитальца, нежели писателя, предложившего искусству совершенно оригинальную эстетику, в Уайльде... в Хемингуэе...

Фолкнер в этом смысле не самая характерная фигура, но и за ним, подобно хвосту кометы, сверкающему наиболее ярко, долго тянулась легенда. Легенда об отшельнике, бегущем контактов с людьми, обрабатывающем свое фермерское хозяйство, а в промежутке между сборами урожаев сочиняющем странные, ни на что не похожие книги. Надо сказать, что и сам Фолкнер немало способствовал распространению легенды. С большой охотой он повторял, что он не писатель, а деревенский житель, что у него нет никаких идей и т. д. А однажды, чтобы отвязаться от особенно докучливого репортера, сказал ему, что "родился в 1826 году от негритянки-рабыни и аллигатора".

Наверное, в этой настойчивости был и некоторый вызов критике и читателям, которые слишком долго не обращали на него внимания. Но, с другой стороны, легенда лишь придавала неправдоподобные мифические размеры чему-то очень реальному в фолкнеровской жизни. Действительно, в одиночестве заключалась для него творческая необходимость, точно так же, как для Хемингуэя, допустим, неизбежны были корриды, сафари, войны. Фолкнер искренне признавался в одном из писем: "Моя цель заключается в том, чтобы история моей жизни могла уместиться в одной строке, заключающей в себе одновременно некролог и эпитафию: "Он писал книги и он умер" {1}. Фолкнер мог повторить слова другого своего соотечественника -- писателя и философа XIX века Генри Торо, автора "Уолдена": "Я много путешествовал по Конкорду". Только Конкорд -- небольшой городок в Новой Англии -- следовало заменить Оксфордом, столь же небольшим городком штате Миссисипи, на глубоком юге Америки. Неподалеку отсюда он родился (25 сентября 1897 года), здесь провел, по существу, всю жизнь, здесь, 6 июля 1962 года, и умер. Тут же -- и об этих самых краях -- писал свои книги.

Возможно, именно этой отдаленностью от драматических перекрестков общественной и художественной жизни XX века и объясняется отчасти (хотя, конечно, только отчасти) наше долгое невнимание к Фолкнеру. По существу, серьезное знакомство с ним произошло только в начале 60-х годов, когда в русском переводе появилась трилогия о Сноупсах -- "Деревушка", "Город", "Особняк". Сейчас, на наших глазах, знакомство это стремительно расширяется -- одно за другим выходят все новые сочинения писателя: "Шум и ярость", "Сарторис", "Осквернитель праха", "Медведь", "Солдатская награда", "Похитители", "Свет в августе", многие рассказы. Это -- закономерно. И не только потому, что лучшие книги Фолкнера -- это высокая, выдерживающая самые ответственные сравнения, литература. "Южное" уединение писателя было чем угодно, но только не высокомерным затворничеством в башне из слоновой кости. Проблемы века, судьба личности, роль и предназначение человека в мире глубоко и сильно трогали Фолкнера. Собственно, в этом и заключался смысл, пафос его творчества. Только обнаруживал он себя не сразу, с трудом, а осуществлялся еще тяжелее.

1. Странный мир

Открывая едва ли не любой из фолкнеровских романов, сразу ощущаешь, что попал в страну обширную, значительную, богатую, в страну, живущую предельно напряженной жизнью, страну, проблемы которой значение имеют -исключительное.

Но расшифровать законы этого края, понять структуру его -- прочитать, коротко говоря, книги Фолкнера -- нелегко. Порой даже кажется -- невозможно: такой царит в них тяжелый хаос, столь сильно расшатаны скрепы, объединяющие художественное произведение в некую систему.

Все начинается со слова.

"Ерунда при чем тут Джейсон Я о том, что когда ты станешь лучше себя чувствовать вы с Кэдди могли бы съездить во Френч Лич

и оставить Джейсона на тебя и черномазых Там она о нем забудет да и болтать перестанут {Не смерть нашла на солонце}. Возможно ей мужа нашли бы там {Не смерть на солонце}".

Так невнятно, коряво, сбивчиво звучит роман "Шум и ярость".

А легко ли понять, что хочет, -- нет, даже не сказать -- вытолкнуть из себя, -- персонаж другого романа ("Дикие пальмы"), Гарри Уилберн? "Если бы только я мог остановиться. Если бы только мог. Нет не надо. Может в этом все и дело. Может как раз поэтому --"

Здесь не мною оборвана фраза -- автором книги. И она не произвольно вырвана из контекста. Контекст эпизода, главы ничего не прояснит. Контекст всего романа -- может быть. И уж наверное -- контекст всего творчества Фолкнера.

А четвертая глава превосходной повести "Медведь"? -- глава, большая часть которой представляет собою не разбитую даже запятыми единую фразу, заключающую в себе одновременно и массу исторических сведений о семействе Маккаслинов, и весьма важные для Фолкнера рассуждения о земле и человеке на ней, о негритянской проблеме, и диалог, в котором даже искушенный читатель не вдруг различит, какие реплики принадлежат Айку Маккаслину, главному герою повести, а какие его дяде, Касу, -- а может, и диалога вовсе и не было, а была только внутренняя полемика героя с воображаемым оппонентом? Такое толкование текст тоже допускает. Только разве задача читательская заключена в дешифровке малопонятного стиля?

Этой загадочности можно как будто найти оправдание. Даже и впервые очутившись среди героев Фолкнера, сразу ощущаешь, что многие из них -- люди надломленные, пожалуй -- безумные. Не о патологии речь -- идиоты у Фолкнера тоже есть; но ведь и Айк -- человек, по фолкнеровским понятиям, здоровый, даже, можно сказать, символически здоровый, воспринимает мир с острой, чуть не катастрофической напряженностью. Так удивительно ли, что разорванность чувства находит адекватное себе словесное выражение, не только нарушает последовательность речи самих персонажей, но и вносит хаос в стилистику всего произведения?

Но вот слово берет сам автор -- причем автор не романа, который вынужден считаться с душевным складом своих героев -- но послесловия к роману, где он решил прокомментировать историю их взаимоотношений, многообразных связей, существующих меж ними, проследить и объяснить, что же именно выбило их из колеи нормальной жизни.

"И даже старого губернатора забыли: то, что осталось от старой квадратной мили, называли теперь просто компсоновским участком -- поросшие сорной травой старые, пришедшие в упадок лужайки и аллеи, дом, давно нуждающийся в покраске, устремленные вверх колонны портика, где Джейсон третий (которого учили на адвоката, -- и действительно он держал контору на Площади, где, погребенные в пыльных фолиантах, заплутавшие в бездонных лабиринтах случайностей, истирались с каждым годом из памяти имена тех, кто стоял у истоков округа -- Холстон и Сатпен, Гренье и Бичем и Колдфилд, -- и кто знает, быть может, в пылающем сердце его отца, который завершал уже третий. круг своей карьеры -- первый как сын прозорливого и мужественного государственного деятеля, второй как боевой командир храбрых и доблестных солдат, третий как человек, получивший привилегию доживать свой век в образе псевдо-Даниэля Буна -- Робинзона Крузо и не впавший в детство, потому что он никогда и не выходил из этого состояния,-- таилась мечта, что адвокатская контора, может быть, снова станет вратами в губернаторский особняк и былое величие) просиживал целыми днями с бутылкой виски в руках и истрепанными томами Горация, Ливия и Катулла на коленях, сочиняя (так говорили) едкие, насмешливые панегирики и умершим, и живущим еще землякам, уже распродав к тому времени все свое имущество, кроме участка, на котором находились дом да кухня, да покосившаяся конюшня, да хижина для слуг, где обитало семейство Дилзи, гольф-клубу за наличные, которые позволили его дочери Кэндэс отпраздновать в апреле свою милую свадьбу, а его сыну Квентину проучиться год в Гарварде и покончить самоубийством в июне тысяча девятьсот десятого..."

Ясности не получается. Фраза, долженствующая, по мысли автора, просветлить психологический облик героя, сама по себе есть такое невообразимое и с такой смутной тяжестью переданное скопление сведений о нем, что образ становится, пожалуй, еще более расплывчатым, чем в самом романе.