Dark Déco - Чингиз Тибэй

Чингиз Тибэй

Dark Déco

Dark Déco – стиль изображения, в котором в качестве основы используется черная бумага, чтобы усилить мрачную атмосферу происходящего.

– Urban Dictionary

1

Неоновая вывеска горит обещанием: «Все, что вы только можете себе представить. Открыто каждую ночь».

Ниже, крупными буквами – каждая буква по отдельности – слегка покосившись, висит наименование клуба. «Новый Орлеан» – это одно из тех заведений, у которых острые грани стерты временем и людьми. Будь то стены или углы столов. Его можно было бы даже назвать уютным. Если очень осторожно и не вслух.

В комнате царит полумрак. Светлее там, куда направлен взгляд. Мой скользит по стенам, украшенным обложками джазовых альбомов, газетным вырезкам вместо обоев, кое-каким винилом в деревянных багетах. Обойдя комнату вдоль, взгляд упирается в барную стойку. Секунды спустя оказываюсь там сам.

Спрашиваю вслух: «Что наливают в этом заведении?»

Вопрос остается без ответа – за стойкой никого. Оглядываюсь. Музыка звучит отовсюду сразу. Окутывает тело, словно туман в промозглую погоду. Вслушиваюсь, пока жду хоть какой-то реакции.

Гитарист щиплет струны, выделяя каждую ноту. Тише и в такт с сердцем бьется барабан. Когда музыкант переходит с щипков на ритмичный бой, вступает саксофон и сразу же обозначает свое лидерство. Все это время вдалеке, за пределами клуба, шелестит дождь, идеально дополняя ансамбль.

– Ничего. В этом забытом клубе только ты и твои сомнения.

Я оборачиваюсь на голос. Чарующий, низкий, объемный – он вызывает доверие. Отдает теплом и нежностью. Пробуждает желание. Едва, но уловимы акценты в окончаниях. Столик с высокой ножкой у дальнего угла. За ним женщина в красном платье с черной вуалью на лице.

– В баре «Новый Орлеан» ничего не наливают, – говорит она мне. Или мне это только кажется. Если ее губы и движутся, то этого не видно. По крайней мере, с такого расстояния.

Ее слова звучат с придыханием. За вуалью очертания скорее угадываются, чем их можно увидеть: узкое лицо с высокими скулами, тонкие губы, глубоко посаженные глаза с нависающим верхним веком.

– Здесь ты наедине с собой.

Она задает вопросы и тут же отвечает себе.

– Ты слышишь музыку? Каждый посетитель слышит свою. Как тебе оформление? Вини в этом свое воображение.

Я принимаю это за приглашение и без спроса сажусь напротив. Ее глаза подведены черным карандашом, подчеркивая миндалевидный разрез, губы – матово-красной помадой.

– Здесь много людей, каждый видит, слышит и обоняет только то, из чего состоит сам. Никому не снится то, что его не касается.

Я даже не слушаю, что она говорит – достаточно того, как она это делает. Мне хочется верить, я готов подчиняться.

– Ты прекрасна, – говорю я вслух. Или мне это только кажется. Я не слышу собственного голоса. – Впрочем, как и всегда.

Прекрасное создание улыбается в ответ. Тонкие черты лица обрамляют волосы. Волосы сливаются с окружающей темнотой. Создание словно выглядывает из ниоткуда и видит меня насквозь.

– Нгуен, – выдыхаю я. Или мне только кажется.

Столик между нами пропадает на раз-два, раз-два-три и мы растворяемся в танце. Музыканты проживают печальную сцену из песни словно впервые, полностью отдавшись смыслу слов, озвученных хриплым вокалом. Пианист с необычной легкостью, присущей людям, слишком близко, почти интимно, знакомым с инструментом, бьет по клавишам. Мир на мгновение замирает. А потом… в воздухе остаются только клавиши и вокал. И ни один из этих двоих не собирается сдаваться.

Воздух вокруг нас плотный, но куда бы нас не забрасывал танец, у нас есть пространство. Я жадно хватаю до боли знакомое хрупкое тело женщины, в котором я знаю каждый изгиб.

Ночь окутывает нас одеялом: меня, предвосхищающего сожаление, и ее, прекрасное создание, мою единственную слабость.

2

– Тут пять комнат. И все пусты, – заключает она.

Контур ее упругого тела зарисован пепельным светом луны. Она молода, но в ней уже есть эта утомленная жизнью грусть, что обычно приходит позднее с годами и опытом. Этого более чем достаточно, чтобы попадаться в ее сети снова и снова.

– Теперь здесь есть ты.

Мятного цвета мятый плащ бесшумно скользит по ее смуглой коже на деревянный паркет.

– Я, ведь, пожалею об этом, – шепчу ей в шею, слившись с ней в объятии.

Она ускользает из них. Вспархивает на подоконник. Ее силуэт грациозно передвигается вдоль. А после, словно найдя наиболее эффектное место, она садится ровно посередине кадра. Свешивает ноги. Луна нимбом застывает за ее головой. На фоне ее тела перемигивается огнями ночной город.

– Я побуду, – не спрашивает она.

Разливаю по бокалам виски. Закуриваю. Наблюдает. Затаилась, чтобы напасть, думаю я.

– Надеюсь, ты не возражаешь.

– Мы с тобой знакомы, скажи, сколько? Ты пользуешься тем, что я не могу тебе возражать.

Словно ангел, спускающийся с небес, она едва слышно приземляется, изящно сойдя с подоконника. Идет ко мне кошачьей походкой, обозначая каждый свой шаг как особый акцент. Тянется за бокалом, искажая само пространство. Я передаю его ей, а после и сигарету. Она никогда не отказывается, если ее угощают сигаретой.

Длинные распущенные волосы с пробором слева. Чёрные брови с черными ресницами. И будто стеклянные, зелёные глаза, смотрят на меня, не отрываясь.

Раненый не знает ничего, кроме своей боли. И, черт с ним, – с тем, что было и с тем, что будет.

– Все, как ты захочешь.

Я думаю о боли, которую она уже причинила мне. Каждый раз казалось, что сильнее невозможно. Каждый раз я ошибался. Только в ней это уживается гармонично – убийственная красота и невообразимая жестокость.

– Поднимайся, выпей со мной и после мы ляжем.

Я решаю, что уже не боюсь последствий. Я готов взять ее сейчас же, в этом платье, под этой луной.

– Я здесь, – отвечает она.

Она вдыхает дым, наблюдая как светится при затяжке красным табак. Передает самокрутку обратно.

– Я изменилась. Ты можешь мне верить.

Я чуть не смеюсь ей прямо в лицо. Но вместо этого шепчу:

– И я. И я бы этого хотел.

Мы слишком близко. Утопаем в луже собственной тени.

– Я изменилась. – повторяет она.

Я говорю, что верю, не веря себе.

3

Город еще спит, когда я покидаю ее. Она тоже или только делает вид.

Спускаюсь по лестнице, словно в царство теней. По пути кручу самокрутку, но не успеваю ее подкурить. На выходе меня поджидает ветер. Крепким хуком он сносит с меня шляпу, со свистом унося ее прочь. Случайный прохожий, такой же полуночник, приходит мне на помощь, на лету поймав ее.

Обвитый серой лентой, мягкий фетр возвращается на мою голову. Я опускаю ее поля пониже. Прохожий подкуривает мне сигарету, щелчком извлекая огонь из потертой зажигалки.

– Эффектно, – говорю ему. – Но я такое уже видел.

Я не вижу его лица, оно мне и не нужно. В этом городе каждый имеет право остаться неузнанным. Я киваю в благодарность и на этом наши пути расходятся. Тень в черном пальто, мелькнув в переходе, тут же пропадает возле вокзала рядом с метро.

Иду переулками, в голове играет пара нот, перебивая друг друга. Затихая и усиливаясь. Словно дождь несмело ступает по асфальту, перебегает дорогу. Озирается в новом незнакомом ему мире. И не оборачиваясь бежит дальше.

– Черт, где я? Что я потерял здесь? Почему мне всегда хочется бежать от нее? И почему я так отчаянно хочу к ней?

Похоже, я говорю вслух.

Я нахожу себя на мосту. Отсюда прекрасный вид на город, и город просыпается, постепенно оживая. Самые безнадежные из его жителей расползаются по своим делам. Словно по клавишам пианино, по пешеходному переходу спешит человек под зонтом. Пара нот, что играла в голове струнными, дополняется неспешным перебором нот в такт шагам идущего.

Я смотрю на его зонт и понимаю, что дождь, действительно, идет. И уже давно, судя по тому, как промок мой плащ. Насквозь, до глубины души.

– Какая глупость!

Классик рекомендовал поддаваться соблазну, чтобы избавиться от него. Но это не лучший способ, когда ты зависим. А я от нее зависим.

Дождь оставил следы, и я иду по ним, не поднимая глаз. Асфальт пульсирует отражениями: включаются и отключаются огни в окнах, мерцает неон на вывесках, безлико проплывают мимо люди.

– Как я оказался в том клубе?