У жизни в лапах - Михаил Каришнев-Лубоцкий

Михаил Александрович Каришнев-Лубоцкий

У жизни в лапах

Однажды мне довелось расследовать пустяковое дело: какого-то мелкого жулика взяли на месте преступления – он пытался взломать коммерческий ларек, в котором, хотя и не было охраны, но зато была исправная сигнализация.

Я думал, что передо мной предстанет обычный воришка, какой-нибудь опустившийся до предела бомж; но как я был удивлен, когда ко мне в кабинет ввели настоящего красавца лет тридцати и с безукоризненными аристократическими манерами! Арестованный был скромно одет, но ширпотребовскую одежду он носил так, что могло показаться, будто на нем не китайские джинсы и не турецкая куртка, а шикарный костюм от лучшего парижского кутюрье.

– Садитесь, – привычно сказал я задержанному, гася в себе удивление и некоторую растерянность, – Ваши имя, отчество, фамилия?

После необходимых формальностей я предложил этому Апполону чистосердечно во всем признаться.

– Это облегчит вашу участь, – напомнил я ему.

– Вы так считаете, гражданин следователь? – Грустная улыбка осветила его иконописное лицо и тут же погасла. – Что ж, может быть, вы и правы…

Он вдруг наклонился всем корпусом вперед и с искренней болью в голосе воскликнул:

– Нельзя мне садиться в тюрьму, никак нельзя! У меня на шее три иждивенца сидят, они без меня пропадут!

– Кто именно? – Я снова приготовился записывать показания.

Но мужчина почему-то молчал и не говорил ни слова.

– Я советую вам ничего не утаивать…

Бедняга побледнел и, отшатнувшись назад, с отчаянием вымолвил:

– Все-равно вы мне не поверите!

– Вы говорите, а верить или не верить это уже наше дело.

– Ну, как хотите… Только все это – истинная правда!

И он стал рассказывать.

«Настоящее мое имя Афонасий. Про Ивана Грозного вы, конечно, слышали? Так вот я у него служил в опричнине. Как-то заехали мы с приятелем Васькой Муратовым в глушь непролазную и заблудились там. А дело к ночи, в лесу и так темно, а тут еще и солнце садиться стало. Думали, нас кони выведут, а их, бедных, видать, леший заморочил: топчутся на месте, кругами ходят, а на волю, в поля, выбраться не могут. Вдруг – что такое? – огонек среди ветвей мигнул. Мигнул и пропал. А через минуту опять зажегся и уже не погасал более. Мы с Васькой скорей на огонек лошадей править! Продрались сквозь кусты и ветки колючие и видим: стоит на полянке избушка, а в оконце свеча теплится. Спешились мы с Муратовым, коней к березке привязали и тихонечко к домику подошли. Заглянули в оконце, а там женщина молодая в бадейке деревянной волосы моет. Красавица – другой такой не сыскать! Васька Муратов, как ее увидал, так и затрясся: – „Хоть и пост сейчас, а я оскоромлюсь!“ И на крыльцо – шасть! Я за ним. Молодка, гостей непрошенных увидав, не испугалась, а только сарафан на себя накинула и тихо спросила:

– С добром заявились или мысли худые в голове таите?

– Для нас, что добро, то для девиц худо! – заерничал Васька. И, подкатившись к молодке, обнял ее за плечи. – Любить тебя хочу, милая, не сойти мне с места, коли вру!

– Вот как… Ну, а ежели я откуп вам посулю, отпустите меня?

– Вряд ли у тебя такой откуп найдется, красавица, чтобы Ваську Муратова от затеи своей отказаться заставить! – Мой товарищ громко рассмеялся и, притянув женщину к себе, поцеловал ее в губы. – Разве что, золота мне подаришь пудика два или три… Тогда отпущу!

– А тебе что нужно? – Наша пленница взглянула на меня изподлобья. – Тоже золота?

– Спасибо, я в нем не нуждаюсь.

– У его отца добра видимо-невидимо! – поддакнул Муратов. – Его золотишком не купишь!

– Что ж тебе надобно, молодец? Какое у тебя желание есть заветное?

Я плечами пожал: как-то и не думал об этом… Так, не думая, брякнул в ответ:

– Хочу бессмертным стать. Не стареть никогда, не умирать… Только это – в руках божьих, а Бог к нам не милостив.

Чуть заметным движением рук повела незнакомка лесная, и отлетел Василий Муратов в сторону. А хозяйка избушки как ни в чем не бывало поднялась со скамьи и говорит:

– Что ж, будь по-вашему.

Подвела растерянного Ваську Муратова к сундуку кованному, крышку откинула:

– Бери золота, сколько унесешь.

Глянули мы с дружком в открытый сундук, а там золота видимо-невидимо! Стал Васька карманы монетами набивать, за пазуху их сует, в сапоги, за подкладку пихает…

А красавица тем временем к шкафчику одному подошла и из него рюмочку достала, а еще – графинчик крошечный. Налила из графинчика жидкости какой-то голубоватой и мне рюмку протянула.

– Держи обещанное…

Трусом я никогда не был, а тут испугался. Вдруг отрава? Но Ваську-то она не угощает! Значит, не пробил еще мой час. Перевел я дыхание и выпил сладкую влагу. Постоял немного, подумал „Вроде, жив…“

А Васька, золотом нагрузившись, опять к молодке подступает:

– Ну, красавица, спасибо за подарок, а теперь давай побалуемся…

– Так-то вы слово держите… – прошептала опечаленная незнакомка. И, рукой взмахнув, ногой об пол топнула.

И что вы думаете? Исчез и дом, и его хозяйка пропала, а мы с Васькой Муратовым снова в лесу оказались. Стоим на поляне, как истуканы, и куда идти не знаем.

– Где наши лошади? – бормочет Васька. – Куда они сгинули?!

– А избушка с незнакомкой где? Не иначе, как под землю они провалились!

– Туда им и дорога, – бормочет Васька. – Золото при мне – уже хорошо!

Постояли мы с ним на поляне, постояли, да и пошли наугад на звезду вечернюю: в лесу-то уж совсем смерклось.

Вскоре к болоту вышли, да к такому, что не обойти его, не объехать. Впрочем, и объезжать нам его было не на чем, кони наши, увы, пропали. Срубили мы себе слеги, да и пошли с кочки на кочку скакать! Я ловкий, груза на мне лишнего нет, мне просто прыгать; а вот Ваське тяжело пришлось. Три пуда золота он, конечно, не набрал, а с пудик на себя навешал. Аршин десять проскакал, поскльзнулся. Я к нему! Пока на кочке укрепиться пытался, пока свою слегу ему тянул, Васька Муратов под болотную ряску ушел. Булькнул мне на прощанье пару раз – больше я его и не видел.

А мне тогда повезло: на сушу выбрался, до родного дома за ночь добрался. Рассказал всем про беду, которая с Васькой приключилась, а про незнакомку нашу рассказывать не стал: батюшка Иван Васильевич колдунов не любил, а тех, кто с ними якшается, тем паче.

Постепенно история эта стала из памяти моей уходить и, может быть, стерлась бы совсем, если бы… Если бы не одна странность: с годами я перестал стареть! И через десять, и через пятнадцать лет после того ужасного случая я продолжал выглядеть тридцатилетним. Когда мне перевалило за пятьдесят, я решил исчезнуть из родных краев и начать другую жизнь. Схоронив родителей, я продал дом, одарил престарелых сестер деньгами и тем добром, что оставили нам покойные батюшка и матушка, и подался в дальние края, где никто меня не знал и косых взглядов в мою сторону бросать не стал бы.

Но что за жизнь без семьи, без деток малых? Лет тридцать я крепился, а потом взял да женился. Пришлось осесть на одном месте. Годов десять жил я припеваючи? Или двадцать? Когда первенец мой с меня ростом стал, усы – бороду отпустил, женина родня шум подняла: что за муж у тебя, Настя, живет, живет и не стареет? Не иначе, с бесами якшается! Супружница моя не большого ума была, тоже ныть начала: – „Ты меня, Афоня, бросишь! Зачем я тебе старая?“

Не от старой жены – от вытья и гама уехал я однажды в дождливую ночь. Все бросил и уехал. В Сибири жил, на Урале, потом на Волгу перебрался… На каждом новом месте с нуля подниматься начинал. Но только в силу войду – опять дом и семью бросать надо, опять в чужие края приходится подаваться. В старые времена меня совесть не так уж мучила: я, ежели где семейство заведу, так его в нищете не бросаю; дом, капитал – все им оставляю, себе, Бог даст, еще наживу. А вот как советские времена настали, так я сам взвыл: честным трудом и рубля не накопишь, а воровать и за века не привык! С копейки на копейку перебивались, от получки до получки жили, да еще „спасибо!“ за такую заботу говорили нехристям этим!

Правда, в тридцатые годы полегчало малость. Я тогда в губернском городе жил, а там служивым людям платили больше, чем крестьянам. Я и расслабился, семью завел! Да с радости одного за другим трех детишек на свет и произвел! Ваню, Маню и Гришу. Теперь-то им за семьдесят всем, хворые они у меня, в войну тяжко семье моей пришлось… А своих семей они не сберегли, видно, за грехи отцовы наказаны… Вот и посуди, гражданин следователь, каково мне на их болезни смотреть и помощи никакой не оказывать? А помочь-то нечем, сам безработный, специальность на рабфаке одну получил, да документу тому не верят, говорят: – „Владельцу сто лет в обед, а ты – огурчик!“»

– Ну, а по купеческому делу начать не пробовали? – сказал я, прервав его странный рассказ. – По-моему, сейчас ему самое время!

Афонасий грустно махнул рукой: