Рубенс - Роже Авермат

Роже Авермат

Рубенс

ВВЕДЕНИЕ

Искусство — это та могучая сила, которая во все времена объединяет народы в их общем стремлении к прекрасному. Иногда искусство воплощается в монументальных творениях, как правило, безымянных, иногда в произведениях, созданных одним творцом, таким, как Рубенс, чье имя звездой первой величины блистает на сияющем небосводе живописи. Неутомимый художник Рубенс принимал участие и в политической жизни своего времени, но хоть он и любил играть роль дипломата, эта игра меркнет перед величием его творческого гения. Я счастлив, что могу представить Рубенса русским читателям.

В страну, разоренную многолетней войной, возвращается художник, восемь лет проживший вне ее пределов. Он выехал за границу на заре своей деятельности. Теперь ему тридцать три года[1]. В родной стране он сразу выдвигается на первое место среди своих собратьев и затмевает их всех, хотя в городе, куда он возвратился, работает много художников. Его забрасывают заказами, к нему стекаются ученики. Ему помогают одаренные сотрудники — каждый большой мастер в своей области искусства. Он использует их умение, но сознательно опрокидывает все их художественные представления, играючи вовлекая их в вакханалию своего воображения. Стоит ему захотеть активно заняться политической деятельностью — и он становится дипломатом, даже против воли тех, кто в конце концов вынужден прибегнуть к его услугам. Достигнув богатства, почета, получив дворянский титул, он бывает в обществе королей, принцев и министров. А последние годы проводит на лоне сельской идиллии, как знатный вельможа, чуть пресыщенный жизнью, вероятно, чтобы вкусить высшее наслаждение — подняться над мирской суетой.

Таков был Рубенс.

Он хотел добиться успеха и блистательно осуществил свое желание. И что самое удивительное — успех сопутствовал ему и после его смерти. Прижизненная слава Рубенса была так велика, что в отблеске его имени тусклое царствование эрцгерцога Альберта[2] и его жены Изабеллы начало казаться великой эпохой. Но мало этого. В волшебном мире живописи Рубенс занимает с той поры одно из самых почетных мест.

О Рубенсе много писали. Его творчество изучали и увлеченно, и трезво, и с энтузиазмом. Проницательные исследователи измеряли масштабы его влияния. Многочисленные биографы Рубенса пытались — а такой благодарный случай и в самом деле было жаль упускать — разгадать человека, чтобы объяснить творчество. Но под впечатлением творчества они всегда начинали проявлять досадную склонность к преувеличению, и легенда быстро взяла верх над исторической правдой. Пошли в ход первые вымыслы, в изобилии посыпались недостоверные подробности. А так как эти подробности способствовали обожествлению художника, позднейшие биографы часто подхватывали слухи без всякой проверки. Стоит ли напоминать, какой шум поднялся в XIX веке, когда в результате изысканий Бакхейзена ван дер Бринка [3] маленький городок Зиген был объявлен родным городом художника? До той поры эту честь оспаривали друг у друга Кёльн и Антверпен. Бельгийские историки искусства и критики Пьер Женар, Бартелеми Дюмортье, Ф.-И. ван ден Бранден, Макс Росес[4] и другие, прибегая к хитроумным словесным уловкам, с трогательной недобросовестностью настаивали на правах Антверпена, меж тем как доктор Л. Эннен[5] ринулся в бой, защищая приоритет Кёльна! В течение долгих лет дощечка, прибитая к разрушенному дому Рубенса на улице Ваппер[6], беззастенчиво утверждала, будто художник родился в Антверпене, и только после того, как, воздав запоздалую дань рубенсовской легенде, антверпенцы построили новехонький «дом Рубенса», ложная надпись исчезла.

Другим поводом для преувеличений, к которым любят прибегать биографы Рубенса, стала смерть его первой жены. В любом труде можно прочитать, как безмерна была скорбь художника. Некоторые авторы даже утверждают, что он на время удалился в аббатство св. Михаила, где Изабеллу Брант погребли рядом с матерью художника, Марией Пейпелинкс[7]. Откуда они это взяли? Неизвестно. До нас дошло довольно много писем Рубенса, относящихся именно к этому периоду. В ту пору он постоянно переписывался с Пьером Дюпюи[8]. На соболезнования Дюпюи Рубенс ответил письмом [9], горячо восхваляющим покойную. Говоря о том, как он скорбит, Рубенс высказывает предположение, что путешествие принесет ему пользу. Это чуть холодноватое, немного торжественное письмо написано вполне в «гуманистическом» духе. Из него нельзя сделать решительно никаких выводов. Гуманисты любили выставлять напоказ безмятежность духа, достойную стоиков. Более показательны последующие письма, которые Рубенс каждую неделю адресовал все тому же корреспонденту. Мысли Рубенса заняты только политикой, он глубоко взволнован происходящими событиями. О себе он упоминает лишь для того, чтобы сообщить, что лихорадка у него прошла. Это очень характерный пример. Но пусть даже первые почитатели художника дали волю своей фантазии, удивительно, что в позднейшие времена, когда были изучены архивы, ни один из биографов Рубенса не подумал о том, что пора придать общеизвестным фактам большую достоверность.

На самом деле Рубенс всю свою жизнь носил маску. Его приветливый характер, прекрасные манеры, любовь к роскоши, «гуманистические» притязания — все это форма самозащиты. Приблизиться к подлинной личности художника можно только через его переписку и произведения. Впрочем, он и с пером в руке продолжает защищаться! Он оставил около двухсот тридцати писем, но в них едва ли наберется полдюжины высказываний, которые вдруг бросают свет на самые глубины его души. Произведения Рубенса более красноречивы. Он полагал, что причудливая игра его сюжетов служит ему надежным щитом, не задумываясь над тем, что сюжет в картине только повод и что характер художника выявляется в его неповторимом языке — языке линий и цвета, которые каждый великий художник комбинирует присущим только ему одному способом. Именно потому, что люди восприимчивы к этому языку, потому что они улавливают его в произведении, которое служит им толмачом в разговоре с художником, их привлекает личность того, от кого исходит это таинственное обращение. Именно потому, что людям внятен живописный язык Рубенса в его картинах на религиозные и мифологические темы, в его пейзажах и портретах, им хочется ближе узнать этого любимца богов. Может быть, их привлекает жизнь человека преуспевшего? Но, право же, это мало интересно, если только этот человек не принадлежит к числу избранников, владеющих даром увлекать нас чародейством своей фантазии.

Наше тяготение к Рубенсу не должно быть опошлено вымыслом, пусть даже благоговейным. Человек такого масштаба должен предстать перед нами в ярком свете правды. Если у него были слабости — тем лучше. Разве не отрадно видеть, что человек, в жизни похожий на прочих смертных, волшебной силой искусства может быть поднят на недосягаемую высоту?

Настоящая книга не содержит никаких сенсационных открытий, никаких новых архивных документов. Ее задачей было представить Рубенса таким, каким он открывается через свое художественное и эпистолярное наследие. Здесь нет места фантастическим толкованиям или произвольному обращению с текстами. Таким образом Рубенс-человек как бы спускается с вымышленного пьедестала, на который он был возведен многочисленными биографами, чтобы стать вровень с рядовыми людьми — своими братьями. Но тем больше у нас оснований его любить.

I

ОБЕТОВАННАЯ ЗЕМЛЯ

Отец [10] умер после долгой болезни. Все последние годы он жаловался на свое расстроенное здоровье. Похоже было, что он начал хворать в пору своих несчастий. Мать заботливо ухаживала за ним и не позволяла ему вспоминать о прошлом. Погребли его неподалеку от дома, где жила семья, в церкви св. Петра. Провожающих было много — покойный был человек известный, и у него не было недостатка в друзьях.

Нельзя не горевать по усопшему, но надо жить. Мать хорошо знает, каким мужеством и какой борьбой оплачиваются эти простые слова. Дети знают тоже. Особенно старшие — Ян Баптист и Бландина[11]. Младшие, Филипп [12] и Петер Пауль, еще не успели это узнать. Но все четверо понимают, какую огромную и зловещую роль играют в жизни деньги. Сколько дети себя помнят, родители всегда выбивались из сил, чтобы раздобыть хоть малую толику этого необходимого металла. Детский слух привык к словам «тюрьма», «изгнание», «конфискация имущества». Отец употреблял эти слова ежедневно, но только теперь их никто уже не боялся, а за несколько лет до этого они таинственной угрозой нависали над отчим домом.