Ненужная дочь (СИ) - Брай Марьяна

Ненужная дочь

Глава 1

Когда кто-то говорит, что в его жизни мало радости, я вспоминаю бабушку. Будучи дворянкой, а как называла ее моя мать: «Белой костью», она выжила в лагерях, а вернувшись, не потеряла любви к близким, доверия к друзьям и какого-то особенного внутреннего огня. И чего бы не случилось, я знала, что выход есть всегда. И причины для радости тоже есть всегда. Главное – быть человеком.

Отец мой был мягким, добрым, но умер слишком рано, чтобы я помнила его с какой-то другой стороны. А вот мама… она была со мной всегда, если не считать последние мои двадцать лет жизни. Но это не то место, где надо выдохнуть, потому что мама у всех ассоциируется с чем-то прекрасным. Для мамы я была обузой. Я же просто умела смотреть на все глазами моей бабушки.

— И чего страшного, если девочка будет поступать в институт культуры? Для нее же откроются прекрасные пути! – не сдавалась моя бабушка Лидия Генриховна, отстаивая мое желание окончить школу и продолжить учебу.

— Учебу на заводе, знаете ли, тоже выбить было непросто. Девка от рук отобьется в этих ваших университе-етах, - вопила в ответ моя мать, краснея лицом все сильнее и сильнее.

Если бы не вся гадость этой ситуации, то она была бы смешной: тонкая, как иголка, с гладко зачесанными волосами, поднятыми бровями, но культурно изъясняющаяся бабушка и растрепанная, пухлая, коренастая, рыжеволосая не от природы, а от хны мать.

Эти две любимые мною женщины, словно две собаки разных пород, встретившиеся на улице, готовы были вцепиться друг другу в волосы.

— Ладно, как скажешь, мамуль, - я решила, что университет меня подождет. Получу эти «корочки» крановщицы, а там… как сложится.

— Нет, не стоит тратить время на эту ничтож… - но бабушка не закончила, потому что мама выдохнула и присев на сундук, стоящий у печи, завыла белугой:

— И за что мне все это? И так народ косо смотрит, и так все на себе тащу, как проклятая. А ведь мне всего ничего и чего-ооо, - заливалась мать. А я не могла не подойти и не обнять ее.

— Мамочка, ну не реви, ну же, я ведь сказала, что пойду, - я гладила ее мокрое от слез лицо, собирала волосы под гребенку и продолжала целовать ее в лоб, прижимая к себе.

— Если бы Борис хоть намекнул, что такое сродство имеет, ни в жисть бы за его не пошла! – этой тирадой в адрес умершего давно моего отца всегда заканчивались все скандалы в нашем доме. Мне было жаль бабушку, но только молча мы могли прекратить ее истерику. - Кабы был хоть сынок, то робил бы щас, как мужик. А чо толку от девки, коли дома больше ни отца, ни брата ей нету-ууу? - она продолжала выть, я продолжала ее обнимать, а бабушка уже бренчала ковшом в кадке с водой.

Потом мы все, как ни в чем не бывало, садились за стол, мать доставала из печи пару котелков, и мы ужинали, обсуждая достижения завода в текущем квартале.

Я видела, как бабушка стискивает зубы и тихонько касалась ее руки под столом. Она сжимала мою ладонь в ответ. И вроде всем становилось хорошо. Ну или терпимо.

— Любушка, кровиночка моя, ну зачем же ты соглашаешься на то, что тебе далеко? Зачем ты от мечты отказываешься? – бабушка провожала меня до автобусной остановки, хотя самой уже надо было спешить на работу. Она мыла полы в клубе и в сельсовете, а еще была дворником.

— Бабуля, ну ты же знаешь, что будет с мамой, если я уеду? Она же тебе проклюет весь мозг, - я старалась улыбаться, чтобы ей не было так грустно. Она сравнивала свою судьбу с моей и боялась, что и мне тоже придется заниматься чем-то нелюбимым.

— Просто, Любушка… у меня-то все иначе, мне-то, политической… больше ничем заниматься и не позволят. А без денег сидеть… на шее у твоей матери, знаешь…

— Я выучусь, бабуль. Выучусь, а потом решим. Может, и в город какой большой поступлю. Ты же меня вон чему только ни учила. Я и рисовать, и шить, и вышивать, и петь могу. Отучусь в университете и тебя к себе заберу, - уверенная, что так и будет, отвечала я, торопилась к автобусу и уезжала. А она, замерев, стояла еще какое-то время на остановке, а потом, словно вспомнив, что торопится, выпрямлялась и бежала в сторону клуба.

Завод хорошо поднялся после войны. Хоть в нашей-то глуши он и остался цел, да все равно столько нового начали на нем делать, что дух захватывало. Попасть в крановщицы можно было только по знакомству. «Хорошая зарплата, почет и уважение» - так характеризовала моя мама эту должность. У начальника цеха мама выбила мне место с большим трудом… как сказала она. А на деле все было совсем не так.

Бабушкины кружева, которые она вязала для меня, серьги с изумрудами царских времен – единственное, что удалось бабушке спрятать, чтобы передать мне, все это мать отдала начальнику цеха. Вернее, его жене, за то, чтобы та поговорила с ним, и Люба Преображенская смогла стать крановщицей.

Когда об этом узнала бабушка, я училась уже две недели. Она просто не вышла ужинать из-за своей занавески. Молчала три дня, а потом как-то словно постарела. Нет, она уже была немолодой, да и жизнь ее потрепала, но вышла она из своего угла старой.

Я бы никогда, наверное, и не узнала о краже, если бы не мать:

— Тоже мне, аристократка, голубая кровь, белая кость! – бурчала она, моя пол как раз там, за занавеской, под бабушкиной кроватью. - Думаю, чего это она ни ест, ни пьет, ни словом не обмолвится… а она вон чего… заметила, что я ее раскулачила. И правильно, что нашла это добро. А то лежит на изумрудах, а внучка без профессии, считай. У-ни-вер-си-те-ееет, видишь ли… Тянет ребенка в свою профурсетскую жизнь. А наша работа для нее, значит, ничтожная? Да трудом своим токмо и мозолями своими можно на жись заробить.

— Мам, ты про что? – я вошла с пахнущими морозом и снегом, начисто выбитыми половиками и услышала мамин спич из-под кровати.

— Да про камушки ее изумрудные в серебряной оправе. Да про воротнички. Обнаружила она, наша царевна, пропажу, - мать сидела на полу, хлопая ладонями по ляжкам, и была очень довольна своим рассказом, - оттого и дуется, как мышь на крупу Ишь, даже не разговаривает сколько дней со мной!

— Как? Куда пропало? – не понимала я.

— Дык отдала я все, чтобы тебя учиться-то взяли. Такого нажористого места долго еще не будет. Нинка Кряжина вон полны валенки нафурычила, выпрашивая то местечко, а я тебя туда за три счета засунула. Пусть радуется старуха, что для дела пригодились ее царские побрякушки.

— Мам, так она их мне берегла. Их еще ее бабушка носила. Больше у нее ничего от той жизни и не осталось, - я села на пол рядом с мамой и посмотрела под кровать. Небольшой чемодан, с которым бабушка вернулась из лагеря, был открыт. Он содержал в себе всего два коричневых, похожих на школьную форму платья, пару чулок и две смены белья. И ту самую лаковую черную шкатулку. Теперь ее не было.

Я замерла, вспоминая тот день, то ощущение, с каким я провела пальцем по глянцевому боку. Запах старого дерева и лака были чем-то новым. В нашем доме ничего не пахло так, как эта шкатулка. И я, не знавшая, кем была моя бабушка, думала, что она волшебница, вернувшаяся из далекой страны.

— Я лично закопала эти серьги в лесу. И когда вернулась, заехала в свой город только за ними. В железной коробке, залитой воском, сохранилась даже шкатулка, - она, хмыкнув, открыла шкатулку второй раз в моей жизни, когда мне исполнилось шестнадцать. Я уже понимала о жизни все, но нравилось вспоминать, что я считала ее когда-то волшебницей. - Никому не говори о них. Отдашь потом своей дочке или внучке. А еще я приготовлю для тебя самое лучшее кружево. Глаза уже слабы, но я осилю три тончайших, словно паутинка, - обняв меня, бабушка вдевала серьги в мои уши, любовалась мною и убирала в шкатулку, а ту в чемодан, под кровать.

Со временем бабушка снова стала мне улыбаться, но как будто лишилась чего-то большего, чем эти серьги. А с мамой она перестала разговаривать вовсе. Только отдавала свои тяжело заработанные деньги, чтобы та не попрекала и уходила в свой угол.