Аксиомы волшебной палочки - Владимир Григорьев

Владимир Григорьев

Аксиомы волшебной палочки

Что там ни говорите, а поездка по железной дороге имеет свою прелесть. Лайнер рационален. Он пускает в свое алюминиевое брюхо пассажира, чтобы как можно скорее избавиться от него. «900 километров в час», — бесстрастно объявляет лощеная, отлакированная стюардесса. В руках ее сияет художественный поднос, в фужерах пузырится ледяной кипяток — нарзан. От вибрации нарзанный разлив подернут мелкой рябью, а хрустальные глубины чуть не звенят. Но ваши мысли еще далеки от нарзана, от Баку или Ашхабада, куда держит путь стальная птица. Они еще дома, мысли часовой продолжительности. Вдруг толчок, просьба покинуть помещение, ставьте хронометры на ашхабадский лад. Приехали!

В транзитных поездах не поят модной шипучкой. Исконный чай, минералов в нем нет. В виде накипи остались минералы на днищах титанов. Кителек разверзнут, козырек набекрень — несет звонкие стаканы бывалый проводник. Нос картошкой, брови давно уж моль съела, да свой парень, одной с нами гордости.

В купе фиолетовый полумрак. Чаи уже выпиты, мирно беседуют пассажиры. Уж тут услышишь! Вот, например, как повезло мне в этом отношении однажды!

Пассажир на верхней правой полке оказался энтузиастом тунгусской катастрофы. Он живал в самом эпицентре взрыва, исходил его вдоль и поперек и вернулся оттуда убежденным сторонником марсианской гипотезы. Из нагрудного кармана, оттуда, где другие держат портреты жен, он доставал фото вздыбленных тунгусских коряг, удручающие пейзажи непроходимых болот, крупные планы печальных пеньков.

Обладатель нижней полки, войдешь — налево, считался крупным специалистом в кибернетике. Он выложил расчудеснейшую историю о том, как с помощью электронной машины посрамили любимого всем Востоком старика прорицателя. От огорчения старец позабыл чувяки и ушел босиком. А музейная та пара обуви хранится ныне по столичной прописке в бетонном жилище вычислителя. Это была очень веселая история, и мы хохотали от души.

— Поверьте, — отирая слезы смеха, говорил кибернетик, — ныне все чудеса рождаются на острие пера. Предвидим любой результат!

При этих словах третий спутник окинул вычислителя быстрым оценивающим взглядом. Он был молчалив, третий спутник, человек с левой верхней. Строитель магистральных мостов, человек земных, фундаментальных происшествий, он мчал в фиолетовом купейном полумраке к новой стройке, могучим балкам, к проранам. Он слушал истории серьезно, будто бы с тайным неодобрением, будто бы взвешивая «за» и «против», изредка награждая собеседников скупыми взглядами.

Похоже было, что он так и просекретничает до станции назначения. Но, когда кибернетик смолк и все как по общему знаку щелкнули портсигарами, он оттолкнулся от стенки, и сильный его корпус в белой пижаме простынно засветил в межполочном пространстве.

— И я вот так думал, — тихо сказал он, — на острие да на острие. Иной фантастике хода нет. Н-да…

— Ну, ну, — подбодрил любитель таежных катастроф, но инженер и не заметил его. Он уже целиком погрузился в воспоминания того прекрасного и необъяснимого дня, о котором и поведал далее. В тот день, если верить инженеру, а не верить ему нет никаких оснований, решалась судьба его кандидатской диссертации. В тот день по неизвестным и тайным причинам он потерял контроль над собой и будто бы повернул земной шар вокруг оси, что и решило судьбу его диссертации.

…Инженеру Петрову весна встала поперек горла. Она будила все то, что надежно спало зимой. Всякие там разные разности. Это не могло кончиться хорошим. Это мешало работе. Главному.

Вечером инженер сделал первый опасный шаг. Инженер вышел на улицу. Он с любопытством огляделся. Да, зима кончилась. Непроизвольно Петров втянул в себя большую порцию свежего воздуха — ведро крепкого настоя земли и листьев, — тут же по всему телу пошли какие-то токи, какие-то неучтенные биотоки, и инженер сразу потерял контроль над собой. Предмет его гордости, железный самоконтроль, который за целую зиму не дал и часа истратить на то, на что остальные, как известно, легко тратят половину своего времени.

Петров понял, нет, почувствовал, вегетативно, кожей, корнями волос: еще одна такая затяжка — и стройное здание формул и расчетов, возведенное в зимний период, останется без жильца. И ах, не достроенное до конца, может рассыпаться, как сыплется карточный домик, когда на мгновение отворачиваешься от него. А ведь всего-то и осталось — разделаться с последним пунктом…

Последний пункт! Он никак не давался. Инженер знал — путь решения правильный, месяцы последнего высокого напряжения — и тогда отдых! Балки, прораны, гудящая сталь мостов — они взывали, они требовали разрешения своей дальнейшей судьбы. Нет, никак нельзя было терять самоконтроль. И если бы он уже не был утерян, инженер отправился бы домой и к началу бархатного сезона строчил последнее уравнение расчета. Этого требовал долг, этого ожидали коллеги, на этом, наконец, настаивали профессора.

Но легкие его наполнились свежестью, в висках стучало, не было привычной твердости и в коленях. Он по-прежнему стоял на том же углу, совсем рядом со своим подъездом. Поток прохожих разбивался о него, как волны разбиваются о нос корабля, и смыкался позади небольшими водоворотами. Его толкали — он не замечал. Кто-то наступил ему на ногу — он машинально извинился. Шли минуты последней концентрации мысли.

Собрав волю в кулак, вырубив внешние впечатления, Петров потребовал от мозга четкой оценки ситуации. Он ждал — секунду, десять секунд, он переминался с ноги на ногу, а там, в клубнях нейронов, в соцветиях корковых извилин, потрескивали сигналы, искрили точки и запятые, клубились глаголы, подлежащие и прилагательные. Петров ждал.

«Ни сегодня, ни завтра ты не сядешь за письменный стол, — отчеканил наконец его внутренний голос, — это бесполезно. Позволь себе какую-нибудь маленькую глупость. Так нужно. Начинай немедленно: скорее все кончится…»

Теперь, когда ощущения и чувства подкрепились логической направленностью, инженер стал увереннее: он верил своему мозгу. Последняя вспышка мышления оправдывала и нелепый, несвоевременный выход на улицу первую из маленьких глупостей, отпущенных внутренним голосом, — и те, что еще предстояло совершить.

Ему уже незачем было возвращаться домой, однако беглый пересчет первой же сотни прохожих показал, что в пальто лишь два процента из них. На плечах инженера тоже красовалось пальто — деми с рыжим воротником и пристежной ватной подкладкой. («Отличная штука, ребята, — говорил он друзьям, — летом плащ, зимой доха!») И когда приговоренное к повешенью пальто осталось дома, инженер резким баскетбольным ходом ввел свое тело в общий поток сограждан.