Златоборье - Владислав Бахревский

Владислав Бахревский

ЗЛАТОБОРЬЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПРОША

Под утро за макушку Сорочьей сосны зацепилась набитая дождем туча, но в прореху посыпалась пшеница. Никудин Ниоткудович улыбнулся во сне, и тут как раз защекотало в пятках.

— Проша!

Проша, фырча и покряхтывая, залез под кровать, уперся в нее спиною, постель взгорбилась, потом ухнула, взгорбилась-ухнула.

— Уймись! — простонал Никудин Ниоткудович и поднялся — Доволен?

Проша помалкивал и не показывался. Никудин Ниоткудович умылся, взял ведро и через сени пошел в хлев доить корову Королеву.

Дворовой по имени Сеня прятался за кадушкой. Запах парного молока был так вкусен, что Сеня высунул язык и шевелил ушами. Королева дала полное ведро, и Дворовой был очень доволен: покой и достаток в хлеву — его забота. Никудин Ниоткудович отлил молочка в глиняную плошку и с ведром в руке распахнул ворота. Королева и солнце вышли друг другу навстречу. Солнце оторвалось от земли, просияло, и тотчас скворец Дразнила вздохнул по-коровьи, стрекотнул по-сорочьи и кукарекнул по-петушиному.

Петух Петр Петрович обиженно посмотрел на Дразнила, но связываться не пожелал. Солнце, улучив минуту, заползло за тучу, потянулось спросонья и явилось над миром во всем своем сиянии:

— Доброе утречко! — поздоровался Никудин Ниоткудович с новым днем, с лесом, с лугом, со всем своим кордоном, он был лесник, ответчик за порядок в Златоборье.

Чай пили из самовара с прошлогодней клюквой, с первым, горчащим одуванчиками, медком.

— Ну как, Проша? — Никудин Ниоткудович капнул медом на стол.

Проша по кадкам, кринкам не лазил, из посуды не лакомился, но до пролитого, оброненного был великий охотник. Космат, не космат, может и космат, лицом и глазками в хозяина, у Никудина Ниоткудовича лицо с морщинками — добринками, а глаза — летние, незабудки с теплом. Лапки у Проши — как игрушечные, не страшные, да и росту он тоже не страшного — с валенок. Про страхи вспомнить здесь в самую пору, потому что Проша был Домовым.

— Сладок, что ли? — спросил про мед лесник.

Проша только лапоточком под столом покачал. В окошко вдруг шишкой кинули.

— Слышишь? — спросил лесник.

Проша фыркнул и отвернулся. Прильнув к окошку, в избу заглядывал кто-то заросший мхом и такой корявенький, но не знаешь, как и сказать.

— Хозяин! — обрадовался Никудин Ниоткудович, распахивая окошко. — Полезай. Проша, а ты куда?

Но Проша треснулся с лавки об пол и пропал. «Ревнует меня к Лешему», — вздохнул лесник. За все пятьдесят лет ему ни разу не удавалось посадить за один стол своего Домового и своего Лесовика.

ОБИДЫ

С Лешим выпили два самовара. Гость на Водяного пожаловался. У Водяного мозги, видимо, заилило, подмыл берег Семиструйного ручья. Уронил в ручей сосну, из одного только озорства перелесок весь затопил. Мох в том перелеске — ласковый, зеленый — Лешачья постель.

— Насквозь промочил! — жаловался Хозяин Никудину Ниоткудовичу.

Кругленький тутовик, который был Лешему вместо носа, сморщился вдруг, дернулся, и Леший чихнул. Успев-таки высунуться в окошко. Эхо брякнуло по бору, будто кто пустую банку поддал.

В это время откуда-то сверху раздалось ужасно превеселое:

— Пи-чи-хи! Пи-чи-хи! Пи-чи-хи!

Леший недоуменно воззрился на Никудина Ниоткудовича:

— Кто это?

— Скворец!

Леший покрутил шестипалой рукой нос и, совершенно разобидевшись, спиною вывалился из окна.

— Почтеннейший! — вскричал ему вослед Никудин Ниоткудович, но Леший уж ломился по лесу, только треск стоял.

— Эх, Дразнила, Дразнила! — попрекнул лесник скворца. — Обижать легко — мириться трудно.

Нужно было спешить на Семиструйный ручей — разгородить плотину, построенную Водяным ради шалости. Никудин Ниоткудович взял топор пилу, веревку и тут вспомнил, что сегодня Даша — внучка прибежит бобы сажать. Вздохнул, 30 мая по-старому для лесного народства — день тревожный: змеи свадьбы гуляют.

…Водяной уронил в Семиструйный ручей Родимую сосну. Две сотни лет шумела она на ветрах. У Никудина Ниоткудовича слезы так и покатились из глаз.

— Что же ты наделал, раскоряка болотная? — закричал он на Водяного.

Тот ни гу-гу, будто его и нет. На воде ни морщинки. Лягушки, и те помалкивают.

— На пятнадцать бы суток тебя, хулигана! — погрозил лесник болоту строгим пальцем. — Ах, глупость-то, какая! Водяной, а сам себя воды лишает. Вот нагрянут осушители, спустят воду из твоего болота, закукуешь, да поздно будет.

Снял Никудин Ниоткудович мундир, сапоги — и в воду: Родимую всему Златоборью сосну на чурки пилить.

Правду сказать, осушителей Никудин Ниоткудович и сам боялся: загубить лес для них дело скорое. Спрямят ручей, обезводят болото, а там и пожар, и житья лесному народу — никакого.

ДАШИНЫ СТРАСТИ

Даша с бидоном в руках торопилась к дедушке на кордон. В бидоне у нее были бобы и озимая вода. Воду натопили из снега, залежавшегося в лесном овражке.

Вымоченные в озимой воде бобы растут не по дням. По часам. У Даши была одна задумочка про бобы, вот она и размечталась. И вдруг! На тропе, на самой середине — куст земляники с красной ягодкой. На обочине еще ягода. За ореховым кустом еще. Под березой, возле коровьего копытца, за канавою… У Лешего одна шутка — человека с дороги увести. Чем страшнее, тем Лешему веселей. Спохватилась Даша, куда это она забрела? Справа, крапива стеной, позади ельник, такой тесный, что меж елок не просунешься.

Слева черное болото, кочки даже на вид ненадежные. И только впереди изумрудный ласковый мох. Над мхами камни: черный, белый, красный.

Вдруг по крапиве шорохи пошли. Там шуршит, здесь шуршит, у самых ног шуршит. Даша скок на черный камень. Смотрит — змеи колесом идут. Вокруг ее черного камня гадюки хороводят. Шипят, жала трепещут. Перепрыгнула Даша на белый камень. А вокруг камня свое веселье. Тут и полозы, и медянки, и такой удав вокруг камня обвился, что камень дрожит, шевелится. Даша — на красный, на самый большой камень. И здесь гулянье. Да только не змеиное, а ужиное. Успокоилась Даша. Златоголовый уж гадюку близко не подпустит.

Смотрит Даша: гадюки в саночки садятся, вместо лошадей у них мыши серые. Свистнули гадюки по-гадючьи, и умчался их поезд через жгучую крапиву. Отправился поезд и от белого камня. Этот тянули горностайки, и ушел он в частый ельник. От красного камня на красавицах выдрах ужиная свадьба покатила в болото.

Смотрит Даша на черном камне черный перстенек, на белом серебряный, на красном — медный. Не тронула перстеньков девочка, помнила мамино строгое правило: не тобой положено, не тобой возьмется. Заторопилась Даша прочь от змеиного места — по зеленым мхам. Сначала посуху, а потом под ногами захлюпало, зачавкало. Забралась Даша в болото. Тут ее еще один шутник поджидал. Когда Водяной хохочет, вода пузырится. Стоит Даша на коряге, а кругом пузырьки снизу вверх цепочками взлетают.

И как что-то забарахтается, как захлопает на островке, где осина дрожмя дрожит.

— Что же это я, лесникова внучка, в лесу путаю? — смутилась Даша. — Куда меня страх загнал? Дедушкина сторожка окнами к озеру стоит, а болото уж за озером. Вон какой крюк сделала.

Не успела сообразить, куда ей дальше идти, как перед корягой пузырь вспучился. Да все круглей, круглей. А в пузыре космы нечесаные, раки зеленые вместо щек, ракушки вместо губ, в глазищах не зрачки — медведки косматенькие.

— МА-мА!

Сиганула Даша над пузырем на остров, где барахталось, а ей крыльями по голове, да еще дурным голосом завопило. Смотрит Даша: в осоке дедушкина лодка, что в половодье пропала. Весла на месте. Даша в лодку, толкнула веслом, и прощай остров Дрожащей осины! Через осоку, по кувшинкам, выгребла на протоку, на чистую воду… Вздохнула наконец. И тут — ах, смешная! Из-под передней скамьи выскочила куница. Забежала на самый нос лодки, туда-сюда головой вертит: человек вот он — страшно, и вода кругом — тоже страшно. Так и плыла Даша с куницей и приплыла к Семиструйному ручью. Никудина Ниоткудовича здесь уже не было. Он разгородил плотину и пошел встречать внучку. Пристала Даша к берегу, куница скакнула и была такова. А девочке не до куницы — вместо Родимой сосны корни, как огромный паук, да распиленные дедушкой чурки. Прибежала Даша в сторожку, а дедушки нет. То ли в лесничество ушел о сосне рассказывать, то ли расстроился и по лесу бродит.

Первым делом пошла в огород и посадила грядку бобов, а один бобок, самый крупный, принесла в строжку и бросила в подполье. Это и была ее тайная задумка. Хотелось Даше, чтоб бобовый росток принялся, как в сказке, расти, и чтоб пол пророс, и крышу, чтоб до самого неба достал. Нравилось ей сказкам верить, а в сказках бобок вырос так высоко, что хозяин избы к солнцу в гости ходил.