Однажды в поезде - Николай Сергеевич Култышев

Николай Култышев

Однажды в поезде

Стояла глубокая осень. Я лежал на верхней полке пассажирского поезда и, подперев подушкой подбородок, тщетно вглядывался в ночное окно, за которым на протяжении всего пути густыми хлопьями шел мокрый снег. Похоже, зима все же наступила. Справа от меня, уткнувшись в книжку, лежала девушка. Ее тяжелые обрезанные волосы спадали, закрывая текст книги от света. Она периодически поправляла их, непроизвольно поворачивая голову в мою сторону. «Губастенькая, — отметил я про себя, — и глаза крупные, в моем вкусе». Она же, напротив, меня не замечала и была полностью увлечена чтением. У меня не было ни книги, ни газеты, и мои мысли бесцельно блуждали. То думалось о доме, где я не был две недели, мой отпуск закончился; то о предстоящей работе; а то (и чего греха таить) о девушке, на которую я иногда тайком посматривал. То вдруг охватывало какое-то беспокойство. «Ну вот, опять уезжаешь, — звучали слова мамы, — когда теперь тебя ждать? Через год? Оставили меня одну». Да! Я прекрасно понимал: маму надо забирать, но внутренне еще не был к этому готов.

Поезд тем временем стал притормаживать, заскрипели тормоза, проводница предупредила о приближении станции, включился дежурный свет. За окном продолжал идти плотный снег, и мне никак не удавалось разглядеть название станции. «Вешки» — наконец-то прочитал я. Поезд остановился. На перроне суетились пассажиры, ища свои вагоны. Проводница открыла дверь. Потянуло сыростью, прохладой и чем-то еще, каким-то запахом, присущим только поездам, по-видимому, железнодорожной смазкой из тормозных букс.

— Билетики! Предъявите билетики… — Мужчина! это ваши вещи? Заберите и проходите, не загораживайте проход, поезд стоит две минуты, пассажиров много!.. — Не волнуйтесь, уедете все… — Ну, куда же вы ее такую старенькую везете?

— В Москву!

— А что это у нее с лицом? И что ты там забыла, в этой Москве? — разглагольствовала неугомонная проводница.

Пассажиры проходили по вагону, устраиваясь на своих местах. У нашего плацкартного купе остановилась дородная женщина лет пятидесяти, со старенькой, очень хлипкой бабулькой.

— Мама, ты посиди вот здесь, на боковушке, я сейчас постель тебе приготовлю.

Поезд тронулся, женщина попросила меня спустить сверху матрац. Я помог и стал вслушиваться в разговор. Любопытная женщина в розовом халатике, с нижней полки, расспрашивала новых попутчиков, откуда и куда едут и что это у бабушки с лицом, «упала, поди?»

— Да вы что, это ее муж старшей дочери так избил

Тем временем проводница принесла чаю и, присев, раскладывая билеты, тоже прислушалась к разговору.

История, которую я услышал, не редкость в российских глубинках.

— Старшая дочь умерла два года назад, и осталась моя мама вдвоем с зятем в стареньком доме. Зять-то уж больно выпить любил. Получит свою пенсию, пропьет ее всю до копейки, и давай бабку мутузить, деньги на выпивку требовать. Сильно избивал: попробуй не дай. Пропьет все, а потом сидят впроголодь до следующей пенсии. Куда только не обращались: и в милицию, и в собес, и в соцзащиту — никакой помощи, только говорят: а что мы можем сделать, он же фронтовик!

— Ну, а почему вы ее сразу к себе в Москву ни забрали?

— Не могла: квартира маленькая, дети, внуки и свекровь тяжелобольная с постели не вставала, все под себя ходила. Недавно преставилась — и сама отмучилась, и нас освободила, земля ей пухом.

Меня эта история о маме очень расстроила, и я решил спуститься вниз посочувствовать бабульке, а может быть, и успокоить ее добрым словом. Мне казалось, что она плакала. Но я ошибался: передо мной сидела худенькая, но не сломленная духом бабушка. Лицо ее, от старости и без того темное, было все синее от побоев, правая рука не поднималась, а из-за сломанного ребра она никак не могла принять удобную позу и только молча наблюдала за попутчиками.

— Бабушка, сколько же тебе лет? — поинтересовался я.

— Девяносто четыре, сынок! — охотно ответила она.

— О боже, и как этого ирода земля-то носит? — воскликнула сердобольная женщина в розовом халатике. — Куда же Господь-то смотрит?

На что бабушка спокойно заметила:

— Господь всяких людей создал: и плохих, и хороших.

И, что меня особенно поразило, не было в ее словах ни обиды, ни злости, ни ненависти. Ведь их Господь создал! А разве можно на Господа обижаться?

— Ой, бабушка! — воскликнула проводница, — да воздастся тебе за твое терпение и прощение, а вот зятя твоего Господь обязательно накажет — заслужил. А может, вам еще чайку принести?

— Нет, не надо, спасибо, дочка, я лучше посплю, — ответила бабулька и почти сразу засопела.

— Надо же, заснула, — удивилась дочь. — Видимо, натерпелась, а теперь ей спокойно, вот и уснула.

Проводница ушла, пассажиры тоже стали готовиться ко сну. Я вновь забрался на свою полку. Спала и девушка, обняв руками подушку вместе с книжкой.

Только мне не спалось — что-то жгло в груди, видимо, от переживаний и за маму, и за бабульку. За окном, в ночи, по-прежнему шел мокрый снег, иногда мелькали огни небольших селений и деревень. Тук-тук; тук-тук — стучали колеса, а в голове еще долго были слышны слова бабульки: «Господь всяких людей создал: и плохих, и хороших», и никакой обиды в ее голосе. Ни добавить, ни убавить. Ведь их Господь создал. Какая тут может быть обида?

16.04.2015