Люди и нелюди - Эллио Витторини

Элио Витторини

Люди и нелюди

I

Зима сорок четвертого года в Милане выдалась мягкая, такой не помнили уже четверть века: туман бывал совсем редко, снега не было ни разу, дожди прекратились с ноября, целыми месяцами небо оставалось безоблачным. Наступало утро — и появлялось солнце, наступал вечер — и только тогда солнце уходило. Книготорговец, стоявший у Венецианских ворот, сказал:

— Эта зима — самая мягкая за двадцать пять лет. Такой не было с тысяча девятьсот восьмого года.

— С тысяча девятьсот восьмого года? — отозвался смотритель с велосипедной стоянки. — Тогда не за двадцать пять, а за тридцать шесть лет.

— Ладно, — сказал книготорговец, — значит, это самая мягкая зима за тридцать шесть лет. С тысяча девятьсот восьмого года.

Он лишился своего лотка в дни разрушений в августе; он уехал из города и вернулся только в начале декабря, чтобы увидеть то, что видел сейчас, — самую мягкую зиму с 1908 года.

Солнце заливало светом развалины, появившиеся в сорок третьем году; оно заливало светом Джардини, решетки и голые деревья: стояло зимнее утро, январь сорок четвертого. Перед лотком с книгами остановился человек; он вел за руль велосипед.

— Здравствуйте! — сказал ему книготорговец.

— Здравствуйте.

— Какая зима, а?

— А какая зима?

— Самая мягкая зима за четверть века. К ним подошел смотритель со стоянки.

— За четверть века или с девятьсот восьмого года? — вмешался он.

— С девятьсот восьмого, — сказал книготорговец, — с девятьсот восьмого.

II

Человек, который задержался, чтобы посмотреть книги, взглянул вверх, на небо, увидел солнце и его отблески на трамвайных вагонах, увидел трамвай № 27, который отходил от остановки, и среди наполнявшей его толпы увидел прижатые к стеклу локоть и плечо женщины.

Громкий звук раздался в нем. Человек подхватил велосипед, пересек пути и выбежал на площадь. Трамвай был уже далеко и, скрежеща, катился по рельсам за следующей остановкой. Однако человек вскочил на велосипед и догнал трамвай. Некоторое время он ехал рядом с вагоном, но в черноте наполнявшей его толпы больше не видел локтя и плеча той женщины, за которой погнался. И все же он знал, что не ошибся, громкий звук по-прежнему дрожал в нем, и ослепительный свет всех прошлых дней, сентябрьских и октябрьских, ноябрьских и декабрьских, сливался с сегодняшним светом.

На площади Скала женщина сошла.

— Я знал, — сказал он ей, — что ты здесь.

Она оперлась рукой о его велосипед.

— Все было так, как будто ты здесь, — сказал он.

Она взяла его руку и поцеловала ее, предоставив ему говорить.

— Я бежал — и все было так, как будто ты здесь. Я гнался за трамваем — и все было так, как будто ты здесь.

Они стояли на площади Скала.

Он сам не знал, что говорит. Он указал ей на дом, на солнце, на развалины театра и произнес:

— Ты видела когда-нибудь такую зиму? Так бывает, только когда ты здесь.

Он вывел ее из толпы и отошел с нею к тротуару на виа Мандзони, не на ту сторону, где кафе Кова, а на другую.

— Это самая погожая зима бог знает за сколько лет, — сказал он. И добавил: — Знаешь, с каких пор не бывало такой зимы? С тысяча девятьсот восьмого года.

Они остановились, и он взглянул на нее. — С тысяча девятьсот восьмого года. С того года, когда ты родилась.

Она была бледна и молчала.

— Прости меня, — сказал он. — Ведь я был с тобой, когда ты родилась. Разве нет?

— Да, — ответила она.

— Я всегда был с тобой, — сказал он. — Разве не так?

— Так, — ответила она.

III

Дальше они пошли под руку.

Мужчина вел велосипед левой рукой, а в правой руке у него была женщина, и шла она не по улице, а в его сердце.

— Ну что, — сказал он ей, — ты довольна, что я опять отыскал тебя?

— Да, — ответила она. И вдруг изменилась в лице, из бледной сделалась пунцовой. — Как называют дурных женщин? — спросила она.

— Каких дурных женщин?

— Дурных женщин, которые спят со всеми, кто им нравится.

— Их называют по-разному…

— Например?

— Зачем тебе?

— Затем, что я сейчас чувствую себя вот такой…

— Кем ты себя чувствуешь? — воскликнул он.

— Такой самой — как называют дурных женщин.

Он взял ее руку, сжал, надолго задержал в своей руке.

— Что ты имеешь в виду?

— Сама не знаю. Со мною давно этого не бывало.

— Давно? С каких пор?

— Не с того раза, как мы виделись…

— Ты это называешь «чувствовать себя такой самой»?

— Нет, нет. Мы всю прошлую зиму виделись, и я ничего такого не чувствовала. И весь год перед этим виделись, и я тоже ничего такого не чувствовала.

— Но когда-то ты уже это чувствовала.

— Один раз, три года назад. И еще раз семь лет назад.

— Значит, последний раз три года назад?

— Три года назад.

— А ты можешь мне сказать, как это было?

— Три года назад? Нет, не могу.

— Не можешь? — сказал он. — А сейчас то же самое?

— Сейчас еще сильнее, — сказала она. — Так, как сейчас, еще никогда не было. — Потом она спросила, понизив голос: — Хочешь меня? Возьми меня — и покончим с этим.

— Значит, вот чего тебе хочется — покончить с этим?

— Не знаю. Я хочу, чтобы ты взял меня.

— Этого и я хочу.

— Тогда уведи меня куда-нибудь и возьми меня.

IV

Мужчина сел на велосипед и посадил ее на раму. Они поехали в сторону площади Кавура.

— Куда ты меня везешь?

— Туда, где я ночую.

— Это далеко?

— В конце Симплонского проспекта.

Она чувствовала его у себя за плечом и даже отклонилась назад, чтобы быть еще ближе к нему.

— Что такое? — спросил он.

— Я думала…

— О чем думала?

— Эта зима, все остальные зимы… Все то время, что мы с тобой.

— А разве это время не с нами? Ведь оно не прошло для нас даром.

Под полями ее шляпы, над воротником шубы были ее волосы. Он прикусил их зубами. Они миновали уже виа Понтаччо и ехали вдоль Парка, на земле сияла зимняя белизна, оттеняемая унылым одиночеством голых стволов.

— Какая зима! — воскликнул он.

— Она действительно такая, как о ней говорят?

— Да, — ответил он. — С девятьсот восьмого года.

— С того дня, когда я родилась?

— С той зимы, когда ты родилась.

— Откуда ты знаешь, когда я родилась?

— А разве не ты сама сказала мне? Ты сама сказала мне, когда родилась.

— Я жалею, что тебе сказала.

— Не надо жалеть. Почему ты должна об этом жалеть?

— Потому что я себя сегодня чувствую такой.

— А когда сказала, ты чувствовала себя иначе?

— Совсем иначе. Мне было приятно, что я старше тебя.

— Я люблю тебя и за то, что ты старше меня.

— А мне сегодня хочется быть моложе тебя.

— А разве ты не моложе меня? Ты и моложе меня.

— Мне хотелось бы, чтоб я была моложе лет на десять.

— Да разве это не так? Ты еще намного моложе. Ты совсем девочка.

— Мне хотелось бы, чтобы ты был намного старше меня.

— А я и так старше. Намного старше. Я гожусь тебе в отцы и даже в дедушки.

— Ты ни на один день не старше, чем на самом деле.

— Я старше на сто лет.

— Нет, — сказала она.

— Почему? — спросил он. — Я видел зиму, когда ты родилась.

— Нет, — сказала она. — Это ты родился ради меня.

— Но я видел зиму, когда ты родилась!

— Ты родился, потому что я так хотела. Я родилась и сразу захотела, чтобы ты был. Мне не хотелось, чтобы я была на свете, а тебя не было.

— Ты — моя мама, — сказал он.

— А теперь давай побыстрее, — сказала она.

— Ладно, Берта, — сказал он.

V

Она обернулась к нему — в первый раз с тех пор, как села на раму. Она обернулась и посмотрела на него.

— Ты можешь называть меня Бертой?

— Ах, Берта! А почему мне не называть тебя так? Ведь ты — Берта.

— А ты? — спросила Берта. — Ты кто?

— Разве ты уже позабыла, кто я?

— Как тебя теперь зовут?

— Как раньше. У меня то же имя и та же фамилия.

— А как тебя теперь называют твои товарищи?

— У меня теперь нет настоящего имени.

— Скажи же мне, как они тебя называют.

— Эн-2.

— Эн-2? Я не могу называть тебя Эн-2.

— Я же говорил тебе, что у меня теперь нет настоящего имени.

— Но раньше-то оно у тебя было!

— Раньше я занимался другим делом.

— А почему ты поменял его?

— Тебе бы хотелось, чтобы у меня была прежняя работа?

— Я боюсь твоей новой работы. Возле тебя снова призрак…

— Призрак?

— Да, тот, что в нашем доме. Это платье, которое висит у двери…

VI

Тут Эн-2 затормозил, проехавшись ногой по тротуару, и остановился.