Смерть всегда рядом - Александр Шульга

Моей матери, графине Надежде Войновой-Темеревой,

посвящаю этот незамысловатый рассказ.

Писал его без всяких притязаний, пытаясь сохранить в памяти ускользающий образ.

С бесконечной тоской.

Ал. Войнов.

Моя не любимая мама

Партию в гольф закончить не удалось из-за начавшегося проливного дождя. Узкая компания единомышленников перекочевала в отдельный кабинет летнего ресторана, где в карте напитков значились только травяные чаи, к которым прилагались очень дорогие вегетарианские закуски.

Несостоявшуюся игру решили заменить поочередными рассказами из своей прошлой жизни, в которых должны быть задействованы люди, повлиявшие на судьбу рассказчика.

Первым вызвался немолодой и неприметный господин, которого, на первый взгляд, можно было принять за недавно вышедшего на пенсию банковского чиновника среднего звена. Он до этого времени больше молчал, чем говорил.

В их кругу было принято обращаться по имени и отчеству, но этого человека все называли просто Кириллом. Зная его, как литератора, издавшего не мало увлекательных произведений, и приличного рассказчика, все ожидали рассказ с нескрываемым интересом. «Банковский служащий», усевшись поудобней, начал повествование.

В моем платяном шкафу есть костюм, который висит первым и занимает самое почетное место. Я отношусь к нему, как в дружной семье относятся к любимому дедушке, прошедшему долгий, тяжелый жизненный путь, и ни разу не предавшему близких людей. Костюм для меня является почти одушевленным существом, связывающим с далеким прошлым, и с теми немногими людьми, о которых буду вспоминать до конца своих дней. Расскажу только о двоих.

Вынужден признаться, что о своей матери вспоминаю все реже. Да, я ее не любил. Причина в нижеследующем.

Почему-то отлично помню все подарки, которые она мне дарила на праздники, а ее образ всплывает в памяти все более нечеткими и размытым.

Хорошо помню маску совы, которую она подарила на Новый год. Только пошел в детский садик и на своем первом новогоднем карнавале был единственным, у кого была настоящая, а не собственного изготовления, маска. Воспитательница меня похвалила. Вернее, не меня, а маску. Дети завидовали и просили маску примерить. Дал свое сокровище только девочке, в которую был тайно влюблен. Юная принцесса заслонила моим подношением фарфоровое личико и, радостно засмеявшись, пошла танцевать с другим мальчиком. Который был выше меня ростом.

Ее смех, приглушенный маской, казался мне уханьем ночного филина. И я ее сразу же разлюбил. Кажется, я заплакал и просидел до конца карнавала под лестницей.

Это было мое первое и далеко не последнее разочарование в прекрасной половине человечества. Но, последние и единственные слезы по этому поводу. Хотя из-за женщин сделал немало ошибок. Но, порой, мне кажется, что только из-за этих ошибок и стоило жить.

Чуть позже был театральный бинокль. Часто задумываюсь, почему бинокль был театральным. Может, она хотела, что бы я стал театральным критиком и писал статьи о театре? А может маме хотелось, что-бы я стал заядлым театралом и в бинокль внимательно рассматривал красивых актрис на сцене? И, выбрав самую достойную , женился бы и был бы счастлив в браке?

Если это так, то ее мечты не сбылись. Я не стал ни театральным обозревателем, хотя профессия это не самая худшая. Ни, счастливым мужем красавицы-актрисы. Если честно, то я не стал ни кем. Хвастаться нечем.

Много лет спустя, из ее писем, я догадался о чем она мечтала. Ей хотелось, что бы ее сын прошел тот же жизненный путь, что и Ромен Гари. Стал бы писателем, дипломатом и любимцем женщин. К глубокому сожалению, я не оправдал ее надежд. Но, не буду забегать вперед.

Третьим подарком были лыжи. О таких лыжах и мечтать не смел. У меня, конечно, к тому времени, уже были лыжи. Но, они были разной длины и с разогнувшимися носками.

За нашим поселком, начинались военные лагеря и курсанты каждый день бегали кросс. Сломанные лыжи складывались за хозяйственной палаткой и я, тайком от старшины, выбрал из этого хлама две почти целые, но разномастные лыжины.

А,теперь, у меня были новые, с загнутыми носками и парусиновыми креплениями, одинаковые лыжи. Я был счастлив. Не слазил с них много-много лет. Приходил из школы домой, бросал портфель и на лыжах уходил до темна. Хотел стать военным. У них была красивая форма и они нравились женщинам. Офицером не стал. Но, со временем понял, как важна была та ранняя физическая подготовка. Она и помогла выжить.

К тому времени мама устроилась работать в ресторан «Интурист» и подарила очередной подарок, за который я благодарен по сей день. Работала она сервизницей. Выдавала сервизы официанткам для сервировки столов. Выдавала чистые, а принимала их после застолья. По счету.

Порой у официанток не доставало мельхиоровых вилок, ножей и ложек, а бывало, что и хрустальных бокалов. Видимо, клиенты прихватывали с собой на память. Бывал и обычный бой.

Мама списывала недостачу, а за это официантки несли ей не начатые или почти не начатые дорогие закуски и десертные блюда. Все эти балыки, красные и белые рыбы, сухие колбасы, судочки с зернистой икрой и разномастные пирожные, попадали ко мне на стол и я каждый вечер, у себя в комнате, устраивал королевский ужин.

Как-то мама принесла едва начатую бутылку сладкого «Шартреза» и спрятала на кухне. Я случайно на него наткнулся и, под шикарную закуску, выпил почти всю бутылку. Всю ночь меня мутило и рвало самыми дорогими блюдами. Я чуть не умер. С той поры не выпил ни капли спиртного. И крайне редко хожу в рестораны.

В четырнадцать лет мама сделала мне прививку от алкоголя. И от дорогой, но никчемной ресторанной пищи. Это был, едва ли, не самый ценный подарок.

Очередной подарок был года через три. К тому времени, мама сменила работу. Теперь она работала вахтером на табачной фабрике. Выпускала смену и брала по две пачки с каждых десяти, за свободный вынос.

Когда мне было туго, она наняла самого дорогого адвоката. На суде он добился переквалификации статьи, меня подвели под амнистию и освободили из зала суда.

А, потом...

Хотя зона была местная, этап пришел поздно вечером и его долго держали в тесном вахтенном «конверте». Где была уже не свобода, но еще и не зона.

Шел дождь со снегом и, продуваемые северным ветром, за три часа, все промокли до нитки.

После очередной переклички была баня с прожаркой и такой долгожданный, этапный барак. Дальше, неделя отдыха на карантине.

После разбивки этапа, попал на отряд и сразу написал домой. Сообщил адрес ИТУ. Как вновь прибывшему, мне было положено длительное свидание и две передачи. Вещевая и продуктовая.

Решил отправить домой свой гардероб. «Работа», за которую меня судили, была представительская и одежда на мне во время ареста, тому соответствовала всецело и с избытком. Все вещи были от лучших европейских дизайнеров. Их стоило сберечь.

Особенно выделялся темно-синий, двубортный шерстяной костюм. В котором не стыдно было бы показаться и на Канском кинофестивале.

На пересыльной тюрьме, я, за десять пачек махорки, выменял потрепанную лагерную робу и ватник. А свои вещи, в которых был арестован, предусмотрительно сложил, в сшитый из тюремной матрасовки, походный баул. Так что они были, как с иголочки.

- Сколько хочешь за кустюм,- поинтересовался краснолицый, упитанный каптерщик, когда я сдавал вещи на хранение в лагерный склад. - Все равно, до конца срока его моль побьет. Шерсть натуральная. Мне он в самый раз. Я через месяц освобождаюсь. А на тебе, за три Петра cроку, он будет обвисать, как на огородном чучеле. Когда хлебнешь нашего режима.

После отказа продать за деньги, он предложил за него свою должность.

- Будешь как сыр в масле, - пообещал каптерщик. - Замолвлю за тебя словечко кому следует. И ты уже на первом отряде. С начальством мы в «шоколаде».

- Ты в него не влезешь. Когда подкачаешься, похудеешь и твой тухлый помойник не будет обвисать, как у беременного, тогда и потолкуем. Но, это ведь не твой фасон.

Написал начальнику начальнику отряда капитану Федорчуку заявление на передачу вещей матери, во время личного свидания.

Когда Федорчук принес мой вещмешок, моего костюма там не оказалось. Хотя по описи, все было на месте. Вместо английского шерстяного костюма лежала потертая пиджачная пара, темно-синего цвета, фабрики Ротфронт.

- Это не мой костюм, - заявил я Федорчуку, - придирчиво разглядывая бирку изготовителя на пиджаке.

Отрядный забрал старые брюки с пиджаком и надолго ушел на лагерный склад. Вернувшись, принес мой костюм. Правая кисть руки у него была разбита и кровоточила. И маленькая капля крови капнула на шелковую подкладку пиджака.