Белые мыши - Николас Блинкоу

Николас Блинкоу

Белые мыши

Посвящение — воспоследует

1

В ночь двадцатой моей годовщины я толком не спал и все равно, — просыпаюсь, а рядом лежит Джоди Кидд. Рука уж больно знакомая. Гостиничные простыни скрутились вокруг ее тела, оставив меня голым. Не знай я, что это она, нипочем не признал бы ее в этом свертке. Но мне хватило одной руки: от сломанного ногтя на среднем пальце до татуировки, вернее, переводной картинки, налепленной на шрам от противотуберкулезной прививки. Я же ее и налепил, вылизав квадратик кожи, чтобы картинка лучше схватилась. Язык у меня тогда совсем онемел от стопки ледяной водки, но, помню, я удивился мелкозернистости ее кожи — ни дать ни взять теплая наждачная бумага. И теперь, прижимаясь щекой к этому мягкому оселку, я пытаюсь представить себе, какова она — любовь с Джоди Кидд? Наши имена, звучащие одно за другим — Джейми и Джоди. Ей не пришлось бы называть себя Джоди Гринхол. Я взял бы имя мистер Кидд.

Пытаюсь быстренько прокрутить в уме события, которые меня сюда привели, и почти сразу застреваю. Вспоминаются все какие-то обрывки, ничего связного. Если меня когда-нибудь станут цитировать, прозвучит это бледновато: «Да шла там у Версаче какая-то фешенебельная гулянка, но это же был мой двадцатый день рождения». Я слезаю с кровати, чтобы отыскать записную книжку, и тут начинает звонить «Нокиа» Стэна.

У Стэна дислексия, он не способен научиться читать, но в художественных колледжах это не редкость. Инструкций по эксплуатации он никогда не читает, а как перепрограммировать звонок, его не научили. С каким купил, такой и бренчит — кошмарная мелодия «Нокиа». Я гоняюсь за ней по всему номеру, пока не нахожу трубку в кармане наброшенного на стул мужского пиджака. Стэну он принадлежать не может, ну никак. В номере никого, кроме меня и Джоди, нет. Однако это и не мой пиджак. Нажимаю на кнопку, и меня тут же облаивает моя собственная сестра.

— Ты куда подевался, недоумок?

— Не знаю, — я оглядываюсь по сторонам. — Похоже на номер в отеле, только тут еще Джоди Кидд.

Я умолкаю — на время достаточно долгое, чтобы она смогла отсмеяться, но не достаточное, чтобы успела вставить новый вопрос. Знаю я ее вопросы, и отвечать на них мне не хочется: «Ну, и как Джоди? Класс показала?»

— Как ты догадалась позвонить по этому номеру, Луиза?

— Я же тебе вчера вечером по нему звонила. Осел!

И точно, звонила. Я сидел в арабском кафе, недалеко от молодежной гостиницы на площади Бастилии, пил теплое молоко с бренди, которые мы заказали по настоянию Стэна. Он уверял, будто это самое-рассамое арабское питье. У меня имелись кое-какие сомнения, но, поскольку я говорю по-французски, а он нет, делать заказ пришлось мне. Официант принес молоко и бренди в отдельных стаканах, так что мы смешали их сами, стараясь не потревожить толченые фисташки, насыпанные поверх молочной пены. Я пил, отлавливая губами ореховую крошку. От этого занятия меня отвлек сигнал Стэновой «Нокиа», перебивший песни, которые лились из магнитофона за баром. Стэн как раз удалился в туалет. Я проглотил, давясь, кусок фисташковой скорлупы и, слишком смущенный, чтобы позволить телефону тренькать и дальше, ответил на вызов. Вот уж кого не ожидал услышать, так это Луизу. Ей вроде бы полагалось до двадцать четвертого — это день, следующий за моим днем рождения, — пробыть в Нью-Йорке. Она и в Париж-то на демонстрацию мод пригласила меня в виде извинения, назвав это отсроченным подарком и пообещав места на любом показе, какой я выберу.

Ну так вот, получается, Луиза звонит по этому номеру уже второй раз, а потому я переспрашиваю:

— Да, но откуда у тебя номер Стэна?

— Ты вчера уже выяснял. Ниоткуда. Фрэд дал.

Имя ничего мне не говорит, но объяснений я не прошу. Сестра моя не столько разговаривает, сколько гавкает. Голос у Луизы низкий, так и кажется, что принадлежит он собаке. Симпатичной такой собачке — особенно когда мозги у нее начинают работать быстрее, чем губы, отчего она не совсем внятно произносит слова. Теперь-то Луиза говорит медленно — не лает, только огрызается. А прошлой ночью она страшно спешила, требовала, чтобы я записал «адд-рес». Американский акцент: она проторчала в Нью-Йорке с самого Нового года, почти уж месяц прошел. В таком примерно роде: «Ручка есть? Ладно, тогда адд-рес».

Так я получил приглашение на прием Версаче. Луиза заверила, что мое имя будет занесено в список, который вывесят у дверей, а когда я сказал, что мне придется взять с собой Стэна, пообещала добавить к имени «плюс один». Вот, вспомнил вдруг, как мы потеряли Стэна. Когда я его видел в последний раз, он дрался с женщиной в аккурат у этих самых дверей. Прямо-таки катался с ней по тротуару, вцепившись в ее парик. А женщина драла ему лицо ногтями.

— Ты ведь так и не внесла вчера мое имя в список, верно?

— О чем ты?

— Вчера вечером ты пригласила меня на прием к Версаче, а в списке, по которому туда пускали, меня не было.

— Да не приглашала я тебя ни на какой прием, Джейми. Я сказала, что Осано устраивает тем же вечером собственный прием и мне придется пойти к нему. А насчет Версаче я вообще ни слова не говорила, только и обмолвилась, что там может появиться Донателла.

Спорить я не хочу. К этому времени я уже отыскал записную книжку — в том же кармане пиджака, где обнаружил телефон Стэна. Я уверен, что у меня на руках все подробности: «адд-рес», данный мне Луизой, и сведения о том, как туда добраться.

— Зайди ко мне в номер, Джейми.

— Не могу. Джоди еще спит. Я хочу пожелать ей доброго утра.

— Ну, оставь ей записку. И двигай сюда.

Я оглядываюсь на спящую в нашей постели Джоди. Оттуда, где я сижу, лицо ее различается как силуэт на фоне подушки. Что-то она такое сжимает в губах, а что, не могу понять. В номере еще так темно… Я даже не знаю, который теперь час.

— Номер четыре, один, шесть, — говорит Луиза. — Запомнил?

И вешает трубку, прежде чем я успеваю спросить, сколько сейчас времени. Наверное, где-то между семью и полуднем, и даже если я подниму шторы, то вряд ли смогу сказать точнее: просто темная зимняя ночь размывается, обращаясь в серый январский день. Думаю, показы мод потому и устраивают в январе — феврале, что никто в этой индустрии не выносит дневного света.

Я все еще не понял, что Джоди держит в губах.

Шторы тут похожи на гобелены, они такие тяжелые, что, пытаясь поднять их, можно запросто вывихнуть плечо. Я загадываю, нет ли за окном какого-нибудь ориентира, чего-то приметного, вроде Нотр-Дам или Эйфелевой башни, по которому можно было б понять, где я. Однако окна выходят во двор, и все, что я вижу, это поблескивающие под дождем мраморные столики да окошки номеров напротив. Дождь оставил на стеклах грязные подтеки, и я вдруг соображаю, что это мне как раз на руку, я же все еще голый. Опускаю шторы, озираюсь в поисках одежды. Каждый звонок сестры приводит к тому, что я начинаю судорожно суетиться.

Ни на стульях, ни даже на полу никаких признаков моей одежды не видно, поэтому я тащусь в ванную. Отделана она в стиле «ампир», самой что ни на есть Франции девятнадцатого века, но когда я включаю свет, по ней разливается злющее белое сияние. Поиски кончаются тем, что я усаживаюсь на край чугунной ванны и перелистываю последние страницы записной книжки. Обычно я все в нее записываю, непонятно, почему в ней нет ничего похожего на адрес приема Версаче. Причину я понимаю, лишь увидев в зеркале свое отражение. Адрес черным жирным маркером записан на моей руке. Это была идея Стэна. Пока Луиза выгавкивала подробности, я с помощью жестов и мимики попросил у него шариковую ручку. Стэн извлек из кармана маркер. Я показал подбородком на записную книжку, лежавшую на столике, но Стэн ее проигнорировал. Он сцапал меня за руку и накалякал на ней повторяемый мной адрес, разрисовав ее от плеча до запястья.

Чтобы прочесть каракули Стэна, приходится встать и вывернуть руку за спину, словно мне ее выламывают особым борцовским зажимом, «хамерлок» называется. Каждая буква высотой дюйма в три. И маркер оказался жирным, им только на стенах писать. Мне удается разобрать слова «КВИНС» и «ВЕРСАКИ». Ну, ясное дело, я был прав, — Луиза сказала, что это прием Версаче. Помню, как Стэн волновался, выспрашивая у меня, та ли самая это Версаче —«сестра покойника».

Я вдруг начинаю думать о моих старых комиксах. Несколько лет назад я обернул их в целлофан, теперь их только мама и читает. Больше всего ей нравятся «Черепашки-ниндзя», потому что в шесть лет, уверяет она, я говорил на их языке лучше, чем по-английски. Особенно часто она вспоминает один день, мы тогда только-только переехали в Корнуолл. Она поднялась по холму, на котором стояла наша школа, и обнаружила меня на спортивной площадке старшеклассников окруженным девочками из класса Луизы. Мама говорит, что я вопил «трубуляй его» и «коровняк» и дергался, как каратист, а девочки-десятилетки толпились вокруг, ахая и объясняя Луизе, какой у нее клевый братишка. В те дни Луиза вечно демонстрировала меня подружкам. В городе мы были новичками, а Луизе хотелось, чтобы на нас обращали внимание. Вдвоем мы производили впечатление самых смазливых в школе детишек. Волосы у нас были светлые, глаза голубые, а как к этому сочетанию ни относись, у малышей оно выглядит сногсшибательно.