Искупление Августа - Том Пардом

Том Пардом

Искупление Августа

Как может человек, не обладающий писательским даром, дать неведомой читательской аудитории представление о том, что значит жить под немцами? Как может он раскрыть реальность прусской тирании людям, живущим в обществе, которое никогда не было изуродовано подобной катастрофой? Вас никогда не вынуждали глядеть на помои, которые немецкие спутники связи льют в гостиные Европы. Вас никогда не допрашивала немецкая служба госбезопасности, заставляя мучительно взвешивать каждое слово, хотя сам он на человеческом языке изъясняется с изяществом тех, кто всю жизнь лает и хрюкает. Вы никогда не видели, как французские школьники стоят по стойке «смирно» у себя в классе и поют — на родном языке! — гимн, восхваляющий человека, являющего собой высший символ их унижения, немецкого кайзера!

Вы, возможно, не имеете представления о спутниках связи. По моим предположениям, раньше чем через пятьдесят лет мои заметки никто не прочтет. Если вам случится вскрыть конверт до указанного срока, могу только сообщить, что настанет день, когда люди будут передавать движущиеся изображения точно так же, как сейчас они передают сведения по радио и телефону. В каждом жилище будет аппарат, принимающий такие изображения. Теоретически каждый гражданин цивилизованного мира получит возможность наслаждаться (недорого и с полным удобством) любым творением гения, когда-либо созданным для подмостков. Пьесы Расина, оперы Люлли — все они будут в распоряжении любого фермера в самой безлюдной глуши.

Однако в обстановке, в которой мне пришлось влачить первые десятилетия моей жизни, редко выпадали случаи, когда спутники передавали подобные бесценные шедевры. Час за часом, день за днем европейские народы оглуплялись дешевыми развлечениями, подбираемыми толстозадыми болванами, которые распространили Kultur по Европе на острие своих штыков.

Один мой дядя провел шесть лет в тюрьме, потому что осмелился воспротивиться нашим немецким «опекунам» и «дружественному французскому правительству», чистящему их прусские сапоги. Сам я вынужден был жить в изгнании на самой южной оконечности Африки. С тех пор как мне исполнилось двадцать три года и почти до сорока лет — то есть в возрасте наибольшей активности — я был отторгнут от родного языка, от искусства и музыки, еды и питья моего народа, от всего привычного и родного, что питает душу истинного патриота.

Меня зовут Алайн Варесс. Пишу я это в 1914 году, но родился я в Лионе в 1971-м. Всего два месяца назад я дышал отравленным воздухом девятого года XXI века. Всякий, кому случится прочесть это в ближайшие годы, сочтет меня сумасшедшим. Через пятьдесят лет, когда гигантские самолеты будут с ревом проноситься в небесах, а люди будут привычно пользоваться электронными приборами, моя история покажется более правдоподобной. Если мистер Гринуэй прав, мои читатели к тому времени успеют привыкнуть к спутникам связи с электронными информационными системами. А несколько лет спустя, еще до конца XX столетия, вы увидите начало исследований, которые позволили мне — и тому, помешать кому я явился — совершить путешествие во времени.

Я не вполне понимаю научные открытия, благодаря которым оказался здесь. Я был просто служащим, бухгалтером в обсерватории, нанявшей меня. Могу только сказать вам, что принцип, которым я воспользовался, каким-то образом связан с колоссальными магнитными полями, окружающими некоторые астрономические тела. Один из молодых астрономов обсерватории понял, что время можно каким-то образом перекрутить, и начал ставить эксперименты на основе своих идей.

Он доверился сотруднице, ставшей для него чем-то вроде наперсницы, она все рассказала мне, и два года спустя я обнаружил себя во Франции, чуть в стороне от проселочной дороги, с соленоидом за спиной и портативным электронным прибором в руке. Устройство контролировало силы, генерируемые соленоидом.

А перед тем функционеры прусской диктатуры чуть было не перечеркнули мои надежды. Разумеется, они ничего не знали о моем намерении укрыться в прошлом. Однако преследовали меня, так как обнаружили, что я пробрался в родную страну по подложному паспорту. За пятнадцать минут до того, как я намеревался покинуть свое временное пристанище, ко мне заявились сотрудник госбеза и коллаборационист. Газовый баллончик вывел коллаборациониста из строя. А меткий пинок в соблазнительную цель оставил колбасную задницу извиваться на газоне. Однако к тому времени, когда я выехал на шоссе, вертолет уже преследовал мой грузовичок, мчавшийся по дороге. Когда я встал перед соленоидом, тридцать немецких солдат ринулись на меня, и я крепче сжал руль велосипеда в ожидании, когда задействованные мною силы проявят себя.

Невозможно объяснить, какое ощущение возникает после перемещения во времени. Я планировал прибыть в июнь 1914 года, чтобы

провести месяц в Париже до того, как истечет последнее лето свободного города, но миновало две недели, прежде чем я начал по-настоящему наслаждаться парижской жизнью. Вначале мне день-деньской приходилось напоминать себе, что прохожие на улицах — настоящие люди. Да и еда первое время не доставляла удовольствия, так как я сомневался в ее питательной ценности.

Я планировал добраться до Парижа на велосипеде. И даже сумел раздобыть модель, пропорции и рама которой соответствовали образцам начала XX века. На велосипеде, с запасом хлеба и сыра, я мог доехать до Парижа и без денег. В Париже я продам двенадцать маленьких алмазов, которые захватил с собой, и проблема наличности будет решена. План был отличный, но, конечно, ничто никогда не происходит так, как вы рассчитали. Только немецкий штабист по тупости своей способен верить, будто он предусмотрел все детали. Я проехал пять миль, и тут шину прокололо. В моем собственном времени я на велосипеде не ездил и после часа бестолковой возни обнаружил, что не знаю, как пользоваться инструментами. И мой с трудом добытый велосипед остался лежать под кустом.

К счастью, я захватил с собой еще и дорогую гармонику на случай, если мне понадобятся деньги еще по пути в Париж. Гармоники за девяносто пять лет не очень изменились — даже название фирмы осталось прежним, — так что я продал свою в ближайшем городке и купил билет на поезд.

Мой поспешный отъезд, кроме всего прочего, означал, что при мне оказались кое-какие предметы, которые я не собирался брать с собой. Немцы застали меня, когда я переодевался, и мне пришлось оставить брюки 1914 года в саквояже и обойтись только пиджаком 1914 года. Мой бумажник все еще покоился в кармане брюк двадцать первого века, поэтому я прибыл в новую «среду обитания» с несколькими пластиковыми карточками, а также электронным счетным устройством — своего рода арифмометром, величиной и толщиной с визитную карточку. И еще я проследовал сквозь время с газовым баллончиком, который был прикреплен к карману рубашки.

И вот я зажил в Париже среди роскоши последнего безоблачного июня в истории этого города — столицы пока еще свободной республики. Я обедал в ресторанах, где немцы были просто иностранцами. Я сидел в кафе и наблюдал, как входят и выходят впервые увиденные мною истинно свободные французы и француженки. Я занимался любовью с молодыми женщинами, которые никогда не принаряжались и не вертели задницами в надежде, что их ухватят тевтонские лапы. И в последний день июня, пока газеты все еще печатали первые сообщения о реакции на убийство Франца-Фердинанда, я отправился к бельгийской границе для встречи с таинственным Гринуэем.

Три дня спустя я увидел, как человек, вовлекший меня в это необычайное приключение, катит на своем велосипеде в сторону от центра городка. Я возвращался в наш отель после посещения железнодорожной станции и узнал его, поскольку накануне вечером определил, что это именно тот, кто мне нужен. В городке он оказался единственным anglais:[1] подходил по возрасту и объяснял, что снимает фотографии для книги о французских провинциях, которую пишет — в точности то же говорил и Гринуэй, о котором я знал.

Было уже 3 июля. Через пару-другую дней он, согласно имевшейся у меня информации, покинет отель и поселится на ферме Динаров; менее чем через тридцать дней во Франции и Германии будет объявлена мобилизация, и орды генерала фон Клюка вторгнутся на нейтральную территорию Бельгии. Воплощение шедевра прусской милитаристской морали — плана Шлиффена, что преисполняет их такой гордостью, начнется тогда, когда немецкие войска пересекут границу, которую апостолы Kultur поклялись уважать. Огромные армии под командованием фон Клюка начнут оттеснять более слабые французские и английские части, численность которых была до смешного мала, поскольку никто в Париже и Лондоне не верил, что орды по ту сторону Рейна действительно решатся нарушить свою клятву и растоптать нейтралитет Бельгии. Войска фон Клюка вторгнутся во Францию по дуге, обойдут Париж, и французская армия окажется в окружении менее чем через полтора месяца после начала военных действий.