Жил дедушка - Анатолий Мошковский

Анатолий Иванович Мошковский

Жил дедушка

Дедушка у Алехи был очень стар. Все его лицо вдоль и поперек рассекали глубокие морщины, а глаза так выцвели, что и не скажешь, какого они были цвета: голубые, серые или зеленые. Широкая седая борода его давно уже приняла желтоватый оттенок. Ходил он, шаркая ногами по земле, и обеими руками опирался на суковатую палку. Кровь плохо грела дедушку, и даже в августовский зной он выходил со двора в черных, источенных молью катанках.

Говорили, что когда-то он был самым крепким парнем в поселке. Избу, где они жили, дедушка сложил полвека назад своими руками из толстых сосновых бревен. Лодку, которую обычно тащат трое, он легко вскидывал на спину и, придерживая за борта, один нес к Байкалу. В кузнице он запросто сгибал и разгибал руками железные болты. Однажды, еще в старое время, по дороге с покоса внезапно пала лошадь, дедушка впрягся в оглобли и четыре версты без отдыха катил огромный воз сена. И еще рассказывали в поселке, что как-то дедушка неосторожным ударом кулака убил медведя, которого обложили и хотели взять живьем для иркутского купца охотники; они потом долго сердились на него за этот удар.

Однако Алеха мало верил рассказам. Дедушка был настолько дряхл, что, глядя на него, трудно было поверить во все эти доблести.

Когда-то у него было много сыновей. И всех он пережил, всех до единого. Младший его сын, рыбак, утонул в Байкале в Малом море; подула «сарма» — свирепый штормовой ветер — и перевернула баркас. Второй сын, Алехин отец, с декабря сорок первого года лежит в братской могиле под Наро-Фоминском. Из части писали: он подбил гранатой немецкий танк, но второй, шедший за ним, раздавил его — это Алеха собственными глазами читал. Остальные, старшие сыновья, погибли еще в гражданскую войну.

Жил дедушка с невесткой Глашей и с ним, четырнадцатилетним Алехой. Мать работала санитаркой в больнице. Она была еще не старая: плотная, быстрая — тридцати пяти еще не стукнуло. Ходила в белой вышитой крестиками кофточке, энергично двигая полными руками; черные, без единой сединки волосы собирала венком — заглядишься! Глаза ее смотрели бойко и уверенно, голос звучал повелительно. Она была мало похожа на вдову. Иногда к ней в гости приходил Степан, механик с лесопилки, рослый парень лет двадцати пяти, с жестким чубом из-под морской фуражки и тонкими, красиво подбритыми бровями. Тогда Глаша посылала Алеху в магазин и, непривычно суетясь, напевая и краснея тугим лицом, расставляла на льняной скатерке щедрую закуску. Алеха в таких случаях улетучивался из дому: не к нему пришли в гости. Зато дедушка всегда думал, что пришли и к нему, и радовался, но мать в таких случаях, как правило, советовала ему:

— Пошел бы, старый, просвежился… Тебе воздух полезный…

Дедушка не возражал. Опираясь обеими руками на лавку, медленно поднимался, выпрямлял спину, тянулся к палке, стоявшей у печи, и выходил из избы. Перейдя через улицу, он садился на камень и смотрел на Байкал. Байкал, как верный пес, подползал к самым его ногам и в приступе невысказанной ласки норовил лизнуть длинным языком валенок.

Иногда Алехина мать, готовясь вечером ставить самовар, злилась:

— Вся вымоталась на работе. Хоть бы воды, старый, принес… Толку от тебя…

Дедушка был глуховат и, приставив к уху ладонь, нагибался и переспрашивал. Тогда Алеха, во всем подражавший матери, подмигивал ей и орал ему на ухо. Дедушка брал пустые ведра, и мальчишка, смеясь, смотрел, как он плетущимся шагом ползет за водой. Да, пользы от дедушки не было никакой, а медлительность и глухота раздражали.

Он был молчалив. Иногда за целый день не произнесет ни слова. Просыпался дедушка рано, с рассветом, лежал на полатях, тихо смотрел в потолок и о чем-то думал. О чем, никто не знал. Да и некогда было узнавать — у Алехи с матерью полно было своих неотложных дел.

Но вот однажды утром, кончив пить чай, дедушка помял обвисшие усы и вздохнул:

— Ну теперь уже скоро. И за мной пришла она, у порога стоит, — Дедушка, прищурившись, смотрел на Алеху своими старыми мутными глазами. Мать насмешливо повела бровями. Глядя на нее, мальчишка не удержался:

— Чего ты мелешь, дед? Никто за тобой не пришел. Кому ты нужен такой… Ну кому?

Дедушка промолчал. Но через полчаса, когда мать ушла в больницу, а Алеха собрался в тайгу за смолой, дедушка вдруг взял его за руку и так пристально, так требовательно посмотрел из-под густых неаккуратных бровей ему в глаза, что сердце у Алехи сдавилось и замерло.

— Пойдем, — сказал дедушка.

Он всегда был такой послушный и безучастный, что Алеха, пораженный внезапной переменой в нем, испуганно вскочил с лавки и последовал за ним.

Шел дедушка медленно, то и дело опираясь на палку. По дороге им встречались сидевшие на завалинках старики. Он церемонно, с некоторой чопорностью, свойственной старости, здоровался за руку с каждым.

Алеха покусывал губу и раздумывал, куда это тащит его дедушка. То сидел неподвижно, молчал, а тут вдруг сорвался.

Перебросившись двумя-тремя словами, дедушка брал под козырек (у него сохранились многие привычки военного человека: как-никак воевал в трех войнах — японской, германской и гражданской) и шел дальше.

Когда дедушка по наклонной дороге повел его вверх, к кладбищу, Алехе стало не по себе: не хватало еще! Хотел было сбежать, да почему-то не решился.

Вокруг было тихо и мертво. Темные лиственницы опустили ветви с мягкой узорчатой хвоей, высокие и жесткие травы молчали с какой-то покорной и неизбывной грустью. Они обступали со всех сторон белые и черные кресты, одинокие мраморные плиты, деревянные обелиски со звездами, брали приступом безымянные холмики. Кое-где виднелись угловатые дикие камни, привезенные сюда с Байкала. Одна сторона их была обтесана, и там виднелись имена и даты рождения и смерти.

Это было самое неприятное место в поселке, и даже Алеха с товарищами-сорванцами старался не ходить сюда. Они бегали в пади, лазали на сопки, плавали на лодках в Медвежью бухту — куда угодно, а сюда почти не заглядывали. Здесь было неуютно, тревожно, жутковато.

Дедушка присел на бугор — не поймешь, могила или просто горка земли, — отдохнул, вытер рукавом драной ситцевой рубахи лоб. Посидел так в молчании, потом поднялся. Они подошли к черной полированной плите. На плите было вырезано, что под ней покоится прах усопшего Кузьмина Никифора Федоровича. «Кузьминъ» — было написано с твердым знаком на конце. Дедушка махнул рукой, шевельнул бровями и, припадая на палку, пошел дальше. Алеха, до этого хранивший молчание, спросил:

— Ты чего это задумал, дед?

— И с покойником видеться не хочу, — глуховато ответил дедушка, — закупщиком он был, с фунта омуля копейку не скидывал. Как вернемся с моря, каждую рыбину нюхал, отвернет жабры и нюхает, за второй сорт пускал золотую рыбу. Тощий был как шкворень, а в его лабазах крысы с жиру лопались…

Алехе стало смешно: и не упомнишь, когда жил этот закупщик, а дедушка до сих пор не может простить ему.

Они остановились у старого креста с полустершейся надписью. Дедушка потянулся вперед, приставил к бровям ладонь от солнца и, сморщившись от напряжения, попробовал читать. Усы и уши его шевелились, на лбу все глубже прорезались морщины.

— А ну прочти, внучек, глаза у тебя молодые.

— Елена Тимофеевна, — быстро прочитал Алеха.

Дедушка убрал с бровей ладонь и долго-долго бесцветными слезящимися глазами смотрел на могилу. Вокруг росла лебеда и полынь, остро пахло ромашкой и пылью. Было очень тихо. Все вокруг словно затаило дыхание, замерло. Даже кузнечики и те не решались своим стрекотом нарушить эту тишину.

— Тоже покойница, — сказал дедушка, — а ведь косы были какие — до пояса… Рыбачила с отцом. И со мной, случалось. Настигла нас, помню, горная, баркас опрокинула. Вцепились за днище и выплыли мы с ней, с Ленухой. И больше никто. Ох и девка была…

— Да мало ли что было, — сказал Алеха. — Зачем все думать о старом…

— Бабкой твоей стать могла бы, дурень ты… — дедушка отвернулся от него, и пошел дальше, и только погодя добавил: — Могла бы, да не стала.

В горле у Алехи что-то застряло, и нельзя было ни проглотить, ни продохнуть. Зачем вдруг ляпнул? Он не знал, кто здесь похоронен, и совсем не хотел обидеть дедушку.

Мягче надо с ним, осторожней.

Алеху стали забирать жалость и любопытство.

Прочитав на другом покосившемся кресте надпись, Алеха уже не мог удержаться, чтобы не спросить:

— А ты Веселых, часом, не знал?

— Как звать-то? Веселых у нас было пол-улицы.

Алеха перевесился через ветхую, затрещавшую оградку и прочел две первые уцелевшие буквы:

— Па…

— А-а-а, Пашка Веселых, как не помнить! Посмотри сюда, видишь? — Дедушка показал рукой на правую бровь. Там, среди прямых и извилистых морщинок, затерялся едва приметный косой шрам. — Память о Пашке Веселых… И все по пьяному делу. Дурость кости ела. Силенку девать некуда было…