День поминовения усопших - Рэй Брэдбери

Рэй Брэдбери

День поминовения усопших

Был день поминовения усопших, и все, включая бабушку Лоблилли, шли по залитой солнцем дороге и сейчас остановились среди зелени под высоким небом Миссури, и пахло приближающейся осенью, и среди травы распускались цветы.

— Вот мы и пришли, — сказала бабушка Лоблилли, опираясь на палку, и оглядела всех своими сияющими карими глазами, и сплюнула на пыльную дорогу.

Кладбище находилось на склоне небольшого холма, Там были осевшие могильные холмики и деревянные доски с именами умерших, в тишине гудели пчелы, в безоблачном голубом небе расцветали красивые бабочки.

Высокие загорелые мужчины и женщины в платьях из крашеной пряжи долго и молча стояли, глядя на могилы своих предков.

— Ну что ж, за дело! — произнесла бабушка и заковыляла по мокрой траве, приминая ее своей палкой.

Люди принесли с собой лопаты и корзины с маргаритками и сиренью. В августе начали прокладывать дорогу, которая должна пройти через кладбище, и так как в течение пятидесяти лет здесь уже никого не хоронили, родственники согласились перенести останки в другое место.

Бабушка Лоблилли опустилась на колени, и лопатка дрожала в ее руке. Никто не обращал на нее внимания. Все были заняты своими делами.

— Бабушка, — произнес Джозеф Пайкс, заслоняя от нее солнце.  — Бабушка, тебе здесь делать нечего. Это могила Уильяма Симмонса, бабушка.

Услышав его голос, все бросили работу и прислушались, но услышали только, как хлопают крыльями бабочки в прохладном полуденном небе.

Бабушка подняла на него глаза.

— Ты думаешь, я не знаю, чья это могила? Я не видела Уильяма Симмонса шестьдесят лет, но сегодня я решила навестить его.

Она копала жирную землю и притихла, и погрузилась в воспоминания, и говорила сама с собой и с теми, кто мог слышать.

— Шестьдесят лет назад он был красивым парнем, ему было всего двадцать три. А я, мне было двадцать, и у меня были золотистые волосы, белые руки и шея, и щеки, как спелые вишни. Шестьдесят лет назад мы собирались пожениться, потом он заболел и умер. И я осталась одна, и я помню, как его могильный холмик размывали дожди…

Все уставились на нее.

— Но все же, бабушка… — сказал Джозеф Пайкс.

Могила была неглубокой и вскоре она увидела длинный железный ящик.

— Помогите! — крикнула она.

Девять мужчин начали поднимать гроб из могилы, а бабушка тыкала в них своей палкой.

— Осторожно! Легче! Хорошо!

Они опустили гроб на землю.

— А теперь, джентльмены, — произнесла она, — будьте так добры, отнесите на некоторое время мистера Симмонса ко мне домой.

— Мы собираемся перенести его на новое кладбище, — заявил Джозеф Пайкс.

Бабушка окинула его колючим взглядом.

— Вы отнесете этот ящик прямо ко мне домой. Буду вам весьма признательна.

Они смотрели, как она ковыляет вниз по дороге. Затем взглянули на гроб, друг на друга и поплевали на руки.

Через пять минут они втиснули гроб в дверь ее маленького домика и поставили его около пузатой печки.

Она налила им по стаканчику.

— А теперь поднимите крышку, — сказала она. — Не каждый день встречаешься со старыми друзьями.

Мужчины не шелохнулись.

— Что ж, если не хотите, я сама.

И она начала колотить палкой по крышке гроба, сбивая покрывавший ее слой земли. По полу побежали пауки. Запахло свежевспаханной весенней землей. Мужчины взялись за крышку. Бабушка отступила назад.

— Давайте!

Она величественно взмахнула палкой, как древняя богиня.

И крышка поднялась. Мужчины положили ее на пол и повернулись.

Изо всех ртов вырвался звук, напоминавший дуновение октябрьского ветра.

В гробу, среди поднимавшихся вверх золотистых пылинок, лежал Уильям Симмонс. Он спал с еле заметной улыбкой на лице и сложенными на груди руками, парадно одетый и абсолютно никому не нужный.

Бабушка Лоблилли протяжно застонала.

— Он сохранился.

И это была правда. Целый и невредимый, как жук в своем панцире: прекрасная белая кожа, небольшие веки над красивыми глазами, как лепестки цветка, губы не утратили своего цвета, волосы аккуратно причесаны, галстук завязан, ногти острижены. В общем, с того дня, как его зарыли в землю, облик его не изменился.

Бабушка стояла, крепко зажмурив глаза, прижав руки ко рту и ловя собственное дыхание. Она не могла разглядеть его.

— Где мои очки? — закричала она. — Вы что, не можете их найти? — вновь раздался ее крик. Она искоса взглянула на тело.

— Бог с ними, — сказала она, подходя ближе. В комнате воцарилась тишина. Она вздохнула и задрожала, и заворковала над гробом.

— Он сохранился, — заметила одна женщина. — Целехонек.

— Но так не бывает, — заявил Джозеф Пайкс.

— Как видишь, бывает, — ответила женщина.

— Шестьдесят лет под землей. Он не мог сохраниться.

Угасал солнечный свет, последние бабочки сели на цветы и слились с ними.

Бабушка Лоблилли вытянула морщинистую дрожащую руку.

— Земля и воздух сохранили его. Эта сухая почва вполне для этого подходит.

— Он молод, — тихо простонала одна женщина. — Так молод.

— Да, — сказала бабушка, глядя на него. — Он, двадцатитрехлетний, лежит в гробу, а я, которой скоро восемьдесят, стою здесь. — И снова зажмурилась.

— Успокойся, бабушка, — дотронулся до ее плеча Джозеф Пайкс.

— Да, он лежит здесь, двадцатитрехлетний, молодой и красивый, а я, — она еще крепче зажмурилась, — я, склонившаяся над ним, никогда не буду уже молодой, я, старая и высохшая, никогда уже не смогу стать молодой. О боже! Смерть сохраняет людям молодость. Посмотрите, как добра была к нему смерть.

Она медленно ощупала свое тело и лицо и повернулась к остальным.

— Смерть лучше жизни. Почему я тоже не умерла тогда? Сейчас бы мы, оба молодые, были вместе. Я, в своем гробу, в белом подвенечном платье с кружевами, глаза, сияющие радостью смерти, закрыты, руки сложены на груди, словно для молитвы.

— Хватит, бабушка.

— Это мое дело! Почему я тоже не умерла? Тогда, если бы он вернулся, как сегодня, чтобы увидеть меня, я бы так не выглядела!

Она яростно ощупывала свое морщинистое лицо и беззубый рот, щипала обвисшую кожу, выдергивала седые волосы и с ужасом смотрела на них.

— Какое прекрасное возвращение! — Она вытянула свои костлявые руки. — Разве может двадцатитрехлетнему мужчине нравиться старуха семидесяти девяти лет, у которой в жилах не кровь, а гнилая жижа. Меня обманули. Смерть дала ему вечную молодость. Посмотрите на меня — жизнь этого не сделала.