Карьера Руска - Павел Муратов

Павел Павлович Муратов

КАРЬЕРА РУСКА

Подобно многим другим героям итальянской легенды, Кекко Руска пас коз в дни своей юности, — в день 22-го жерминаля[1] 1796 года в горах Гаргаро, близ Савоны, на генуэзском побережье. В тот день его увели солдаты проходившей мимо колонны гражданина-генерала Лагарпа[2], потребовавшие, чтобы он вывел их горными тропинками к позициям австрийцев у Монтенотте. Кекко ушел с ними охотно. Он ненавидел австрийцев: несколько дней тому назад они увели у него половину его коммунального стада; когда он призывал на их головы гнев всех святых, усатый кроат[3] сбил его с ног ударом ружья при громком смехе товарищей.

Эти белые мундиры слились в уме Кекко с жандармами, которых они привык считать врагами давно, как сын доброго и всеми уважаемого бандита Маттео Руска. Старый Руска не убил, впрочем, кажется, ни одного человека за всю свою долгую жизнь. Он снискивал пропитание одним своим воинственным видом, беспечностью властей и более всего расположением бесчисленных женщин и девушек в бесчисленных горных селениях. Франческо был одним из его сыновей. Когда умерла его мать, жившая вдовой в бедном домике на окраине Гаргаро, и когда умер где-то в горах старый Руска, испустивший дух на руках священника, поспешившего приехать к нему верхом на муле, Франческо остался на иждивении коммуны и сделался ее пастухом. Тень героического происхождения лежала на нем, и ради воспоминания о самом прославленном из своих пасомых местный священник дон Феличе обучил его грамоте и даже преподал ему первые начатки латыни.

То, что услышал Кекко от дона Феличе о бандитах, которых он сам никогда не видал, явилось ему в живом образе войск Лагарпа, входивших в состав армии гражданина-генерала Бонапарта. Солдаты, которые увлекли его с собой, были одеты бедно, пестро и причудливо; у многих из них были на головах красные фригийские колпаки[4]; синие разорванные мундиры с большими пуговицами спускались на белые холщовые штаны, из-под которых торчали у иных босые ноги. Трехцветные шарфы, перетягивавшие тонкие талии, были единственным явным отличием офицеров. Один из этих офицеров, с лицом молодым, красивым, загорелым и решительным, неотступно следовал за легкими шагами одетых в козьи шкуры ног проводника; в некотором отдалении за ними двигалась вся колонна.

Кекко исполнил всё то, что от него требовалось. Он видел захваченный врасплох бивак глупых австрийцев, где еще дымился в котлах их гороховый суп. Он видел после того бой у горной деревни, слышал редкие выстрелы пушек и жужжащий полет чугунных ядер. Ни на одну минуту он не испытал ни малейшего страха. Он, как очарованный, повсюду ходил за молодым офицером, и когда при переходе через горную речку тот остановился, зачерпнул ладонью воды и помочил свой горячий республиканский лоб, Кекко сделал точь-в-точь то же самое.

На том берегу этой речки белые мундиры, засев в кустарнике, стреляли в наступающих. Кекко с любопытством подобрал у своих ног в песке круглую пулю. Справа и слева от него с громкими и непонятными криками бежали вперед, держа наперевес ружья, красные колпаки. Пробираясь сквозь кусты, Кекко потерял своего офицера. Он перепрыгнул через несколько солдат, лежавших на земле и запачканных кровью. Совсем рядом с собой он услышал оглушительный выстрел и почувствовал сильный и приятный запах пороха. Сквозь серый дым он увидел красное лицо и высокую медную шапку стрелявшего куда-то в сторону австрийца. Он бросился на него сзади и схватил его за шею. Солдат содрогнулся, бросил ружье и, высвободившись из рук Кекко с потерей своей медной шапки, пустился бежать. Кекко подобрал шапку, ружье и побрел вперед.

Повсюду видел он теперь синие мундиры и пожелтевшие от тревог и усталости лица французских солдат. Никто из них не обращал на него внимания. Выстрелы грохотали уже далеко впереди и вдруг умолкли. Долина наполнилась синим вечерним дымом, и два часа спустя, на берегу той же реки, у яркого бивачного костра Кекко нашел своего офицера. Радостно улыбаясь и не зная, что сказать, он протянул ему медную шапку и ружье австрийца.

— Храбрец! — воскликнул тот, показывая на него своим товарищам. — Он заколол на моих глазах гренадера! Хочешь остаться с нами? — спросил он по-итальянски.

— Да, — ответил Франческо Руска и призвал в свидетели святого Иосифа при снисходительном хохоте победоносных солдат Республики.

На другое утро ему дали амуницию убитого накануне конскрипта[5] и сапоги, снятые с одного из пленных австрийцев. Проснувшись рано и увидев его спокойно спящим у потухшего костра еще в своем пастушьем наряде из козьего меха, лейтенант Депорт, приютивший его в 11-й легкой полубригаде, произнес следующий монолог:

— Мой друг, ты напоминаешь мне старинный рассказ о фавне, которого привели римскому консулу Сулле[6] его солдаты во время похода в Элладу. Тот фавн не понял, однако, ни языка римских воинов, ни их славы; он не пожелал следовать за римскими орлами и был мирно отпущен в свои леса и пещеры. Справедливая и братская Французская Республика оказала более могучее действие на твое прикрытое козьей шерстью сердце. Древняя Италия пробуждается в твоем лице, чтобы принять участие в этой последней войне, после которой наступят свобода и счастье для всего человечества. Демократия сделает войну невозможной, и ни один ребенок не родится через сто лет лишь для того, чтобы стать добычей жадных пушек!

В одежде конскрипта Руска оказался высок и строен; пряди черных волос падали из-под фригийского колпака на его низкий лоб; большие, близко поставленные друг к другу глаза разделял короткий, прямой нос, сильно изогнутая линия рта придавала лицу упорное, упрямое выражение. Солдаты скоро перестали дразнить его: он был слишком молчалив и как-то странно серьезен. Всё, что ему говорили, он понимал изумительно быстро, как будто сразу проснулись все дремавшие в нем семнадцать лет способности ума и воли.

Продолжительный марш в Пьяченце он совершил без всякой усталости. Стояли очень жаркие, томительные дни, дороги были полны отсталыми; солдаты кляли поход, кляли Бонапарта, австрийцев, войну. Руска один оставался бодрым, легким, воодушевленным. Взгляд лейтенанта останавливался на нем с одобрением. Этот несчастный лейтенант погиб вскоре вместе с генералом Лагарпом во время ночной тревоги в Кодоньо, вызванной набегом неприятельской кавалерии. Руска сам вырыл ему могилу в саду среди персиковых деревьев, похожих на маленькие деревца свободы.

В день Лоди[7] Франческо Руска был в составе штурмующей колонны, которая ворвалась в город. В узких, кривых улицах городка французы и австрийцы стреляли друг в друга в упор, дрались штыками, прикладами. Остатки неприятельского полка разбрелись, пробуя укрыться в домах. Франческо издалека увидел австрийского знаменосца, который поспешно сорвал знамя с древка и стал грузно перелезать через стену монастыря. Кинув прочь ружье и вытащив свой старый нож пастуха и сына разбойника, Франческо бросился за ним. Там, на стене, на которой одно мгновение они оба сидели верхом, лицом друг к другу, Франческо ударил австрийца ножом в горло и выхватил у него из рук черное и желтое знамя с императорским орлом, залитое горячей кровью. Затем он соскочил вниз, повязал окровавленную ткань вокруг талии и побежал к берегу Адды.

Первый эпизод боя при Лоди окончился. На берегу реки генералы и сам Бонапарт собирали знаменитую «адскую» колонну, которая должна была перейти широкий и низкий мост без перил в виду выстроившейся на противоположном берегу, как для парада, австрийской армии. Адъютант Ожеро[8], полковник Монфанон, заметил в группе солдат молодого черноволосого конскрипта, без шапки и без ружья, испачканного кровью и перевязанного черно-желтым знаменем. Он подозвал его и, приказав ему следовать за собой, подвел к группе генералов.

— Гражданин генерал, — сказал он громко, — вот первое знамя твоей сегодняшней победы.

Прямо перед собой Руска увидел блеск серых глаз и ласково улыбающийся рот Бонапарта. Генерал положил ему на плечо маленькую руку. «Где же твое ружье? — спросил он шутя и, не дожидаясь ответа, добавил, слегка толкнув его: — Впрочем, оно тебе больше не нужно. Иди, ты — офицер». С крестьянским недоверием отдал Руска свое окровавленное знамя в руки полковника Монфанона. В последовавшей затем атаке он думал только о том, как бы не потерять из виду его высокую треугольную шляпу, к развевающимся перьям которой была, как ему казалось, прикреплена теперь сама таинственная и прекрасная судьба.

Думая единственно только об этих перьях, он перебежал знаменитый Лодийский мост под градом пуль и картечи, не колеблясь сталкивая в воду раненых, которые могли загородить ему дорогу. Несмотря на это, он всё же потерял в толпе блестящего и нарядного молодого полковника и нашел его лишь к концу дня, занятого пересчитыванием пленных, длинной вереницей спускавшихся на мост. У Франческо было такое твердое, упорное, почти злое выражение лица в ту минуту, что легкомысленный и податливый Монфанон не то приказал, не то предложил ему остаться в числе офицеров-ординарцев Ожеро.