Intermezzo - Михаил Коцюбинский

М.М. Коцюбинский

INTERMEZZO

Посвящаю Кононивским полям

Моя усталость.

Поля в июне.

Солнце.

Три белые овчарки.

Кукушка.

Жаворонки.

Железная рука города.

Человеческое горе.

Осталось лишь упаковаться... Это было одно из тех бесчисленных «нужно», которые так утомили меня и лишали сна. Не важно, значительное это «нужно» или ничтожное — существенно то, что оно всякий раз требует к себе внимания, что уже не я им, а оно мною владеет. Фактически становишься рабом этого многоголового чудовища. Хотя бы на время избавиться от него, забыться, отдохнуть. Я устал.

Ведь жизнь безостановочно и неумолимо идет на меня, как волна на берег. Не только моя собственная, но и чужая. А в конце концов — разве я знаю, где кончается моя жизнь и начинается чужая? Я чувствую, как чужое бытие входит в мое, словно воздух в окна и двери, словно воды притоков в реку. Я не могу разминуться с человеком. Я не могу быть одиноким. Признаюсь,— искренне завидую планетам: у них свои орбиты и ничто не становится на их пути. В то время как на своем я постоянно встречаю человека.

Да, ты становишься на моем пути и считаешь, что имеешь на меня право. Ты повсюду. Это ты одел землю в камень и железо, это ты из окон зданий — тысячи черных ртов — вечно дышишь смрадом. Ты ранишь священную тишину земли скрежетом фабрик, грохотом колес, грязнишь воздух дымом и пылью, воешь от боли, радости, злости. Как зверь. Повсюду я встречаю твой взгляд; глаза твои, любопытные, жадные, вонзаются в меня, и сам ты, во всем разнообразии своих цветов и форм, застреваешь в моем зрачке. Я не могу разминуться с тобой... я не могу быть одиноким... Ты не только идешь рядом со мной, ты влезаешь в меня, в нутро. Ты бросаешь в мое сердце, как в собственный тайник, свои страдания и свои боли, разбитые надежды и свое отчаяние. Свою жестокость и звериные инстинкты. Весь ужас, всю грязь своего существования. Какое тебе дело до того, что ты меня терзаешь? Ты хочешь быть моим повелителем, хочешь овладеть мною... моими руками, моим разумом, моей волей и моим сердцем... Ты хочешь высосать меня, всю мою кровь, как некий вампир. И ты это делаешь. Я живу не так, как хочу, а так, как говоришь мне ты своими бесчисленными «нужно», бесконечными «должен».

Я устал.

Меня утомили люди. Мне опротивело быть постоялым двором, где вечно толкутся эти создания, кричат, сердятся и сорят. Распахнуть окна! Проветрить помещение! Выкинуть вместе с мусором и тех, кто сорит. Пусть войдут в дом чистота и спокойствие.

Кто даст мне радость одиночества?

Смерть? Сон?

Как я ждал их порою!

А когда являлся этот прекрасный брат смерти и уводил меня к себе, люди и там подстерегали меня. Они сплетали свое существование с моим в один причудливый узор, старались наполнить мои уши и мое сердце тем, чем сами были полны... Слушай-ка, слушай! Ты и здесь несешь ко мне свои страдания? Свою мерзость? Мое сердце не может больше вместить. Оно полно до краев. Дай мне покой...

Так бывало по ночам.

А днем я содрогался, если чувствовал за спиной тень человека, и с отвращением слушал ревущие потоки человеческой жизни, мчавшиеся мне навстречу, как дикие лошади, изо всех городских улиц.

Поезд летел, полный человеческого гама. Казалось, город протягивает в поле за мной свою железную руку и не отпускает. Меня раздражала трепетавшая во мне неуверенность: разожмет ли рука свои железные пальцы, отпустит ли меня? Неужели я убегу от этого вопля и войду в безлюдье зеленых просторов? Они сомкнутся за мной и тщетно будут лязгать суставы железной руки? И будет кругом и во мне тишина?

А когда все это произошло так просто и так незаметно, я не почувствовал тишины: ее заглушали чужие голоса и слова, мелкие и ненужные, как щепки и солома в вешних потоках...

...одна почтенная дама пятнадцать лет страдала болезнью сердца... трах-тарах-тах... трах... тарах-тах... дивизия наша стояла тогда... Трах-тарах-тах... Вы куда едете?.. Прошу билеты... трах-тарах-тах... трах-тарах-тах...

Какой-то зеленый хаос бушевал вокруг меня и хватал бричку за все колеса, а неба здесь было так много, что глаза тонули в нем, словно в море, ища, на чем бы задержаться. И были беспомощны.

Наконец мы у себя. Белые стены дома возвращают мне сознание. Как только бричка вкатилась в широкий зеленый двор, закуковала кукушка. Тогда я вдруг ощутил великую тишину. Она заполняла весь двор, таилась в деревьях, залегала в глубоких голубых просторах. Так было тихо, что мне стало стыдно биения собственного сердца.

Десять черных комнат, налитых мраком по самые края, обступают мою комнату. Я закрываю двери, точно боюсь, что свет лампы вытечет весь сквозь щели. Вот я и один. Вокруг ни души. Тихо и безлюдно, и все-таки я что-то там чувствую, за стеной. Оно мне мешает. Что там?

Я чувствую твердость и формы погруженной на дно черного мрака мебели и скрип половиц под ее тяжестью. Ну, что же, стой себе на месте, отдыхай спокойно. Я не хочу о тебе думать. Я лучше лягу. Потушу лампу и сам утону в черном мраке. Может быть, и я превращусь в неодушевленный, ничего не чувствующий предмет, в «ничто». Так хорошо быть «ничем», безгласным, ненарушимым покоем. Однако там, за стеной, что-то есть. Я знаю, если войти внезапно в темные комнаты и чиркнуть спичкой, все бы сразу бросилось на свои места — стулья, кушетки, окна и даже карнизы. Почем знать, не удалось ли бы моему взору уловить образы людей, бледные, неясные, как на гобеленах, всех тех, кто оставил свои отражения в зеркалах, свои голоса в щелях и закоулках, формы — в мягких волосяных матрасах, а тени — по стенам. Кто знает, что делается там, где человеку не дано видеть...

Ну, вот! экие глупости! Ты хотел тишины и безлюдья — теперь ты их получил. Качаешь головой? Не веришь в безлюдье?

Разве я что-нибудь знаю? Разве я знаю... Разве я могу быть уверен, что дверь не приоткроется... вот так, чуть-чуть, с легким скрипом, и из неведомого мрака, такого глубокого и бескрайнего, не начнут выходить люди, все те, что укрывали в моем сердце, как в собственном тайнике, свои надежды, гнев и страдания или кровавую жестокость зверя. Все те, с которыми я не могу разминуться, которые утомили меня... Что ж удивительного, если они явятся еще раз... Вот я их уже вижу. Ого, ого! Как вас много... Это вы, чья кровь вытекала в маленькую дырочку от солдатской пульки, а это вы... сухие препараты: вас завертывали в белые мешки, качали на веревках в воздухе, а потом складывали в едва засыпанные ямы, откуда вас вырывали псы... Вы смотрите на меня с укоризной — и вы правы. Знаете, я раз читал, как вас повесили, сразу двенадцать человек... Сразу двенадцать... и зевнул. А в следующий раз сообщение о целом ряде белых мешков закусил спелой сливой. Этак взял, знаете, пальцами чудесную спелую сливу... и почувствовал во рту приятный, сладкий вкус... Вы видите, я даже не краснею, лицо мое бело, как и у вас, так как ужас высосал из меня всю кровь. Во мне не осталось уже ни капли горячей крови и для тех живых мертвецов, среди которых вы идете кровавыми призраками. Проходите! Я устал.

А люди идут. За первым — второй и третий, и так без конца. Враги и друзья, близкие и дальние — и все кричат мне в уши криком своей жизни или своей смерти, и все оставляют в душе моей следы своих подошв. Заткну уши, запру свою душу и буду кричать: сюда вход воспрещен!

...Открываю глаза и вдруг вижу в просветах окон глубокое небо и ветви берез. Кукует кукушка. Бьет молоточком в большой хрустальный колокол: ку-ку! ку-ку! — и сеет в травах тишину. Представляется вдруг зеленый двор — он уже поглотил мою комнату,— я вскакиваю с постели и кричу в окно кукушке: «Ку-ку... ку-ку... Добрый день!»

Ах, как всего много: неба, солнца, веселой зелени.

Бегу во двор. А там лязгают железные цепи и неистово беснуются собаки. Большие белые овчарки прыгают, встав по-медвежьи на задние лапы, и подпрыгивает на них длинная косматая шерсть. Подхожу ближе. Ну, чего ты, собачка... как звать тебя? Ну, хватит уже, Оверко... Не слышит, не видит. Прыгают красные глаза, скачут широкий лоб и белые меховые штаны. Рвется из глубокой пасти и не может вырваться вся до конца зубастая злость и лишь подкидывает вверх копну шерсти. Ну, что же ты, Оверко? Отчего горят твои красные глаза и в их огне сплавлены воедино страх и ненависть? Я не враг тебе и тебя не боюсь. Ты можешь, в лучшем случае, вырвать кусок из моего тела или вцепиться зубами мне в икры... Ах, какие это пустяки! Какие пустяки, если б ты знал... Ну, молчи же, собака, молчи. Правда, я понимаю, цепь... Может быть, ты больше зол па нее, чем на меня... Ведь это из-за нее твои передние лапы обречены хватать воздух, это она душит тебя за горло и вгоняет в него твою огненную ярость. Подожди немного. Сейчас будешь на воле. Что-то тогда ты мне сделаешь? Ну, стой же спокойно, не беснуйся, пока с тебя снимают цепь... а теперь айда! Куда же ты, куда? Ха-ха! Вот глупый пес. Глаза зажмурил, голову набок, прыгнул — без памяти мчится вслепую. Рвет когтями траву, отбрасывает от себя, и летят за ним вдогонку сбившиеся на заду космы. Ну, а как же я? забыл?