Серое небо Йоника - Джон Маверик

Джон Маверик

Серое небо Йоника

Над Йоником было серое небо. Оно всегда казалось таким, даже в погожий день: сырым, рваным, точно обитым скомканной ватой. Под ним давно вымерло все живое, остались только люди и их безумные сновидения.

Да и остальное не радовало глаз. Узкие тротуары, мостовые, всегда идущие под уклон, чахлые скверы и здания уродливой архитектуры, приземистые и длинные, как поезда, или, наоборот, высокие и худые, точно церковные свечи.

Йоник лежал вдали от крупных мегаполисов, окруженный болотами и черными торфяными озерами. Этакий городок в табакерке, царство пружинок и молоточков, прихлопнутое сверху тяжелой латунной крышкой. И все, что в нем происходило, не выплескивалось наружу, а закисало и булькало внутри, точно недобродившее вино в запечатанном сосуде.

Большой мир решал свои маленькие проблемы, и мало кто слышал о загадочной эпидемии, охватившей Йоник и лишившей рассудка, а потом и жизни десятки, а то и сотни горожан.

Болезнь проявлялась странно. Люди начинали во сне выходить из тел… даже не так, из их спящих тел выходили разные животные. Иногда совсем маленькие — мышки, морские свинки, кролики или черепахи. Порой более крупные — кошки, волки, собаки. Волки даже чаще, видно, много в человеческой натуре хищного и дикого. А бывало, что и совсем крупные, вроде слонов.

Они слонялись по комнате, роняли предметы, бились о закрытые двери и окна, до смерти пугая случайно проснувшихся домочадцев больного. Если удавалось, выбирались из домов на улицы, под бледно — зеленый свет фонарей, лакали гнилую воду из водосточных канав, выли на медную луну, рылись в мусорных кучах, вынюхивая остатки еды, перепахивали лапами жалкие городские газоны. Не вели себя агрессивно и ни на кого не нападали, но случайные ночные прохожие шарахались от них, торопясь забиться в подъезды, квартиры, наглухо запертые комнаты. Никто больше не чувствовал себя в безопасности. Звери были из плоти и крови и почти неотличимы от настоящих, разве что по мягкому рубиновому свечению в глубине зрачков.

Сами больные, проснувшись утром, ничего не могли вспомнить. Иногда только обрывки запахов, привкус травы и скрипящего на зубах мокрого песка, да причудливый калейдоскоп размытых или, наоборот, неестественно четких и объемных картин. Странные, нечеловеческие ощущения.

Потом — через несколько дней, недель или месяцев, никто точно не мог предсказать когда — наступало резкое ухудшение, а вернее, вторая стадия болезни. Люди теряли память, речь и рассудок и становились, как животные, причем животные нечистоплотные и тупые. Ухудшение прогрессировало, постепенно пропадали рефлексы, зрение, слух… и больные умирали.

Йоник охватила паника, но, паника тихая, на грани обреченности. Власти запретили жителям покидать город, вокруг была создана карантинная зона, которая охранялась строже, чем государственная граница.

Заболевших изолировали — отвозили в бывший санаторий на Зимней горе, спешно переоборудованный в клинику, а точнее, в закрытый исследовательско — медицинский центр. Об их дальнейшей судьбе никто не знал.

Глава 1

Яркие синие блики дробились в мелких лужах, упругими горошинами скакали по асфальту, но глазам от них было не больно, а тепло и весело. Воздух казался разноцветным, пропитанным солнцем и запахом молодой травы, мягким воркованием голубей и радужными брызгами дождя. У кромки тротуара двое детей безуспешно пытались поджечь влажный тополиный пух. Такой странный для Йоника апрель.

Симон Соловейчик, студент второго курса йоникского университета, возвращался домой после лекций, но по дороге успел занести в редакцию местного еженедельника три новых стихотворения и карандашный рисунок. Как всякий художник, Соловейчик мечтал стать великим, а как всякий поэт, в тайне надеялся спасти мир. Вот уже год, как люди покупали журнал исключительно ради пары зарифмованных строчек, подписанных скромным псевдонимом «Симон — сказочник». Не то чтобы этот самый сказочник отличался талантом, но он был молод, и оттого в каждом его стихе жило что-то озорное и светлое, похожее на только — только вылупившуюся из невзрачной личинки стрекозу. Оно порхало между строк, звонкой капелью срывалось с кончика карандаша, так что даже серое небо Йоника выходило у Симона не бесцветным и скучным, а радостным, полным живых оттенков.

А еще он украдкой писал роман — длинную и правдивую историю настоящего Сказочника, имя которого он себе легкомысленно присвоил, Ханса Сказочника. О Хансе в городе рассказывали неохотно, и Симону приходилось подолгу просиживать в библиотеке, листая старые подшивки газет, чтобы выудить хоть какую-то информацию о своем герое. Потом каждую найденную фразу, каждый вытащенный из забвения штришок Соловейчик расцвечивал образами, которые подобно воспоминаниям всплывали в голове, так что он и сам не понимал в конце концов, где правда, а где выдумка. И чем дальше писал, тем больше ему казалось, что все, им сочиненное — правда.

Но главное поведал о Сказочнике профессор философии, лекции которого Ханс когда-то слушал в тех же самых стенах, что теперь Симон.

«Он был очень похож на тебя, — говорил пожилой философ, промакивая салфеткой слезящиеся глаза. — Такой же долговязый и худой… и нос с большой горбинкой. Я бы подумал, что вы братья. Тебе не мешает в жизни твой нос, Соловейчик? Ему мешал…

Да, о чем я? Он все время что-то выдумывал, поэтому его и прозвали Сказочником. Да… И все потом сбылось, до последнего слова. Вот, взгляни, — он протянул Симону несколько плотно исписанных листков, — его сказки. Немного осталось, но кое-что мне удалось сохранить. Я могу сделать тебе копию, но только ты никому… понимаешь?

Он все предсказал. И эту болезнь, от которой мы сейчас сходим с ума. Звери — призраки… ты сам-то догадываешься, чьи это призраки, Соловейчик? — и тут профессор понизил голос до шепота. — Зло не остается безнаказанным, вот в чем мораль любой сказки. С Хансом поступили подло и жестоко, и теперь его герои восстали и мстят нам.

Он знал, что так будет…»

Симон почтительно взял из его рук ломкие, точно сухие осенние листья, странички. Пожелтели от времени? Вряд ли, скорее, бумага желтоватая. Не так много лет прошло.

— Та самая сказка?

— Ту сказку уничтожили, разве не знаешь? Его самого чуть не уничтожили… Ханса и раньше не любили, а это была последняя капля. Его выгнали из института, а потом… да ты, наверное, знаешь всю историю.

Симон вздохнул. Пересказывать историю Сказочника считалось в городе чем-то неприличным, вроде того, как разглядывать в общественном месте порнографический журнал или подать гостям на стол надкусанное печенье.

— И с тех пор его никто не видел?

— Может быть, и видели… но будешь много спрашивать, молодой человек, закончишь так же, как этот…

Он многозначительно посмотрел на Соловейчика, тщательно сложил листки и сунул за пазуху.

Говорят, обещанного три года ждут. Симон уже и не чаял получить заветные копии, когда однажды после лекции, прохаживаясь между рядами, профессор уронил ему на колени большой конверт. Соловейчик нетерпеливо надорвал угол и увидел ксерокопию рукописи. Изящные, словно парящие в пространстве листа, буковки. Четкие, как по линейке, прописанные строчки. «Неужели он был таким, как про него говорят? — спросил себя Симон, пряча конверт в сумку. — Ханс… Сказочник — графоман, которого ненавидел весь город. Забитый, истеричный, комплексующий из-за собственной внешности? Нет, глупости, клевета». От рукописи исходила тонкая, но отчетливая аура спокойной уверенности и внутренней силы.

В конверте оказались две сказки — малютки и одна длинная, незаконченная. Придя домой, Симон разложил их на письменном столе и с наслаждением прочел. Сперва детскую — про улитку, которая боялась солнца и всегда носила на спине домик цвета дождя. Правильно, все улитки боятся солнца. Незатейливая история, яркая и живая, точно копошащийся на ладони жучок.

Затем прочитал о молекуле воды, которая жила сначала в снежинке, потом в капельке, до тех пор, пока не научилась летать. И наконец — красивую и мрачную легенду — притчу о пропавшем городе. Увы, она обрывалась на полуслове. Симон так и не понял, почему город вдруг ни с того ни с сего исчез со всех географических карт, а его название — из телефонных справочников и адресных книг. Стал ли он жертвой колдовства, пространственно — временного катаклизма, нашествия инопланетян? Пало ли на него чье-то проклятие?

«И в чем тут преступление? За что его возненавидели? — размышлял Соловейчик, неторопливо перебирая в сонном свете голубого ночника рассыпанные по подушке листки. — Что такого плохого или вредного он сочинил? Взрослые люди не любят сказки и сказочников, вот в чем, наверное, дело».

Даже если это не последняя вещица Ханса, то, наверняка, одна из последних. Его уже затравили. Он устал, отчаялся, больше не надеялся быть услышанным и понятым. И все-таки писал… Каждая фраза — это крик в пустоту. Каждое слово сочится кровью, точно израненное дерево — смолой. Словно болел он этим пропавшим городом, Ханс Сказочник, и хоть у позорного столба, да под градом плевков, но должен был о нем рассказать. «Интересно, — подумал Симон, — а можно ли отыскать Йоник хоть на одной карте?»