Солнечное затмение - Андрей Попов

  Часть первая

   КОТЕНОК И КОРОНА

   руна первая

"В мире сумрачного зла искра доброты видна --

То ли тлеет, то ль мерцает, то ль мерещится она.

Но, увы, я приближаюсь и вздыхаю на ходу:

Злые силы там от скуки лишь играют в доброту."

   Языки скучающего пламени медленно поглощали воск, рождая ленивый свет и сонную копоть. Порой они меланхолично потрескивали, порой обиженно шипели, -- если не из обиды, то по какой-нибудь другой пустяковой причине, -- ибо в мире, которому дарили свет трехглазые канделябры, все состояло лишь из одних пустяков. Поэтому, наверное, они часто и протяжно зевали, раздувая до неприличия свои багровые от жара пасти. Все вокруг было заражено их равнодушием. Все вокруг спало. Все вокруг едва ли вообще существовало. Тлеющий мир и тлеющие созерцатели этого мира.

   "Неужели никто не придет?" -- эта мысль, не вносящая пока никакой ясности в суть происходящего, вяло пошевелилась в голове у старшего советника Альтинора, -- "неужели никто из этих подонков, ошибочно именуемых людьми, так и не соизволит оторвать свои задние места от насиженных резиденций, чтобы показать их здесь, в великом Нанте?"

   Черная вселенная, раскинувшаяся за пределами кресла герцога Альтинора, продолжала свое дремлющее полусуществование: свет канделябров, замаранный серостью каменных стен, чертил вокруг грязные тени окружающих предметов, тишина, бьющая по нервам, нарушалась лишь поскрипыванием упомянутого кресла. Назвать все происходящее сном было бы излишне скучно, бредом -- слишком возвышенно, жизнью -- слишком пошло. Старший советник предпочитал называть окружающий его мир неудавшимся экспериментом пьяных богов. Боги, следуя его личной теософии, еще до создания вселенной, видать, хорошенько отметили это дело, ничем не закусили и принялись штамповать каких-то уродцев с отходами вместо мозгов. Теперь протрезвели и сами же стыдятся на все это взглянуть. Да и протрезвели ли?..

   -- Подонки! -- нет, это не в адрес богов. Реплика адресована пока лишь для их "образов и подобиев". Альтинор стукнул по костяным подлокотникам. -- Неужели никто так и не появится? Ни один из них так и не покажет сюда ни рожу, ни задницу?

   Попугай Горацций от этого красноречия слегка пошевелился на жердочке, открыл свой единственный глаз, затем -- клюв, хотел что-то дополнить, но лишь вяло зевнул. Совсем неподалеку, в углу комнаты стояла скульптура древнего философа с раскрытой постоянно на одной и той же странице книгой. Один начинающий острослов с черно-белым юмором как-то подметил, что философ и попугай по сути являются антиподами и в интерьере комнаты идеально дополняют друг друга. Первый из них все понимает, но сказать не может, второй -- что угодно скажет, но ни черта при этом не поймет.

   Где-то за стенкой послышался стук чего-то хрупкого обо что-то твердое, -- скорее всего навернулся с края столешницы неудачно поставленный туда фужер. Именно в этот момент Альтинор понял, что окончательно проснулся.

   От его односложных эвфуизмов, кажется, пробудился и окружающий его мир. Танцующие языки пламени слегка задрожали, тени предметов обеспокоено зашевелились -- словно кто-то их спугнул, сами же предметы стали более отчетливыми и даже более осязаемыми. Горацций принялся клевать огонь канделябра, что извечно дразнил его любопытство. Из-за этого перья вокруг его клюва были постоянно обуглены. С расфуфыренным хохолком и задиристо приподнятыми крыльями попугай, изрядно сквернословя, -- не на попугайском, а именно на человеческом языке, -- пытался откусить от пламени небольшой кусок, чтобы наконец-то испробовать его на вкус. Так продолжалось до того момента, пока пламя не обожгло его по-настоящему. В таких случаях Горацций сразу переходит с человеческого на свой попугайский, что-то отчаянно закричит и, обиженный сам не зная на кого, подожмет крылья, понуро опустит голову и будет долго молчать, так и не поняв философию огня.

   -- Как думаешь, друг мой Горацций, хоть кто-нибудь появится или нет? -- Альтинор устало вдохнул насыщенный копотью воздух и где-то на периферии сознания подметил для себя, что эта гарь -- привкус всей его жизни. -- Сударь Горацций, к вам, кажется, обращаются.

   Попугай что-то фыркнул и несколько раз моргнул своим зрячим правым глазом. Левый же при нелепейших исторических обстоятельствах был некогда выклеван другим попугаем в баталиях за прекрасную даму. Через несколько мгновений тишина всколыхнулась от трели дверного колокольчика. Так и есть -- появился Робер, слуга. Его слегка помятая ливрея намекала на то, что он опять спал, а широкие белоснежные обшлаги подчеркивали, как в этом человеке лень гармонирует с врожденной чистоплотностью. Старший советник любил своего слугу только за то, что у него пока не было повода его ненавидеть. И он прекрасно знал, что Робер никогда бы не осмелился войти в его покои с дурными новостями, -- послал бы какого-нибудь кретина вместо себя.

   -- Ну?

   -- Сьир. -- Робер принялся переминаться с ноги на ногу, одна из его дурных и бессмысленных привычек: будто этим потаптыванием он чем-то угождает своему господину. -- Прибыл министр Эсвульд из Веонии, с ним охрана из нескольких проходимцев. Какие будут распоряжения?

   -- Наконец-то! -- Альтинор засветился каким-то внутренним озарением. -- Укажи ему его место, пусть подождет... Стой! Прежде распорядись накормить всю его ораву. Теперь пошел!

   Робер ретировался так мягко и так бесшумно, словно в дверном проеме между муаровых портьер появилась и исчезла его раскрашенная тень. Но не на долго. Не успел Альтинор покормить своего единственного друга Горацция, как Робер снова оказался на том же месте.

   -- Сьир, посол Лир из царства Рауссов просит доложить о его прибытии, -- бездушный и почти беззвучный голос Робера не выражал по этому поводу ни восторга, ни огорчения, но приметливый слуга знал, что если в зрачках Даура Альтинора появился неестественный блеск, то дело пахнет очередной интригой.

   -- Укажи и ему... -- старший советник неспеша открыл подсигарник, невесть откуда сотворил огонь и только после того, как по воздуху поползли замысловатые руны дымовых колец, закончил фразу, -- его место.

   В течение ближайшей эллюсии в Нант прибыла целая череда разносортных послов, легатов, представителей всех властей и всех мастей. Вместе с ними в тихую резиденцию Альтинора принесся шум, ругань, взаимные упреки -- банальная суета соседних миражей. Если кое-где встречались улыбки приветствия, то и они более походили на оскал скрытой ненависти. Уж чем была богата черная вселенная, так это человеческой злобой. Дерьмовенькое, конечно, богатство, но другого, увы, пока не нажили. Теперь же весь этот мусор встречными и поперечными ветрами занесло в Нант.

   Когда Альтинор с другом Гораццием на плече появился в гостином зале, он увидел то, что планировал увидеть еще два или три эпизода назад. Из пасынков людского рода, пестрота одеяний которых порой доходила до шутовства, не было ни одного, кто бы не держался за эфес шпаги. Граф Клауни, представитель Разрозненных Островов, вцепился в тунику сэра Раулина и визжащим фальцетом требовал вернуть его земли, которые в предыдущих эпохах не поделили то ли их деды, то ли прадеды дедов. Лорд Диммас, прибывший из Альянса Холодных Миражей кричал на весь зал в адрес синькьера Граччо, что его дочь -- шлюха. Барон Сантини по какой-то причине уже вытирал платком кровь на лице. Кажется, его тесть, гордо восседавший в нескольких шагах, наконец вернул ему долг. Картина вакханалии будет выглядеть неполной, если умолчать о представителях духовенства, которые на всяком месте (и вне всякого места) несли привычный для уха теологический бред. И тому факту, что споры об Истине нередко заканчивались мордобоем, никто никогда не удивлялся.

   Ажитация стихла лишь с появлением старшего советника короля Эдвура, главы Франзарии, -- пока еще самого незаменимого правителя пока еще самой могущественной державы. Альтинор вышел к гостям в несколько вызывающем виде: на его плече продолжал сидеть попугай, -- и у того, и у другого был пресыщенный, небрежный и надменный взгляд. Послы замолчали и, словно под действием древней магии, превратились в собственные статуи: замерли в ожидании насторожившей их неизвестности. Настенные светильники рисовали позади собравшихся уродливые тени, вследствие чего возникала забавная иллюзия, будто за каждым человеком стоит его черный слуга, неумело копируя движения своего господина. Когда же освещение угасало, тени становились более реальными, чем сами люди.

   И вот, в тот момент когда тишина достигла своего апогея, совершенно неожиданно прорезался голос у Горацция. Глупая птица взмахнула крыльями и на чистом франзарском совершенно без акцента заголосила: