Завтра будет новый день... - Юрий Никитин

Юрий Никитин

Завтра будет новый день...

Они прыгнули в вагон на последней секунде. Сразу же зашипело, пневматические створки дверей с глухим стуком упруго ударились друг о друга, толпа в тамбуре качнулась, и электричка пошла, резво набирая скорость.

Тержовский сразу же стал проталкиваться в салон, и Алексеев, что так бы и остался покорно глотать дым из чужих ноздрей, послушно двинулся за энергичным другом.

— Сколько лет НТР? — продолжал Тержовский во весь голос спор, прерванный бегом по перрону, и совершенно не обращая внимания на окружающих. — Мы этот растехнический путь выбрали ну буквально только что! Если верить БСЭ, а тут врать вроде ей резону нет, то НТР началась лишь с середины нашего века! Нашего!.. Здесь свободно? Ничего, потеснимся. Садись, Саша.

Он плюхнулся на скамейку, Алексеев стесненно примостился на краешке — места почти не осталось. Напротив сидела, наклонившись вперед, очень древняя старуха, худая, иссохшая, с запавшими щеками и глазами, которые ввалились так глубоко, что Алексееву стало не по себе. Впрочем, глаза из темной глубины блестели живым огнем.

— Наукой и техникой начали заниматься раньше, — заметил Алексеев осторожно.

Он чувствовал большое неудобство. Все-таки захватили чужие места, желудок уже сжимается в предчувствии неприятностей.

— Верно, но не намного раньше, — отпарировал Тержовский бодро, — зато все предыдущие тысячелетия, а их уйма, во всю мощь разрабатывали магию, колдовство, алхимию… Что еще? Да, астрологию!

Алексеев отвел взгляд от лица старухи, сказал неохотно, тяготясь необходимостью поддерживать разговор на эту тему в переполненной электричке, где каждый смотрит и слушает:

— А что толку? Пустой номер.

— Не пустой номер, — возразил Тержовский. — А тупик.

— Какая разница?

— Огромная. Результаты могут быть. Даже весомые результаты! А повести… скажем, не туда. В тупик.

Он рассуждал со вкусом, по-барски развалившись на захваченном сидении, потеснив смирного мужичка, что прикорнул у окна, обхватив широкими как весла ладонями туго набитую сумку.

Алексеев морщился. Опять показная фронда к официальной науке, рассуждения о телепатии, ясновидении, априорных знаниях и прочей чепухе для людей образованных, но недостаточно умных!

— Давай лучше про твою дачу, — сказал он нервно. — Вдали от города, лес, река, лягушки… Вечное, неизменное, устойчивое. Это не город, где каждый день новые люди, новые проблемы… Ненавижу!

— Боишься, — сказал Тержовский и хохотнул.

— Ненавижу и боюсь, — признался Алексеев неожиданно. — Сумасшедшая, ежесекундно сменяющаяся жизнь! Надо остановиться, перевести дух, но только бег, бег, сумасшедший бег по сумасшедшей жизни. А что впереди?

Тержовский возразил лениво:

— Потому и живем. Остальные цивилизации и народы, что возжелали остановиться и отдохнуть, с лица истории сгинули.

Алексеев видел, что старуха к разговору прислушивается. По виду ей лет семьдесят. Правда, любые долгожители, сколько бы не прожили — сто или сто пятьдесят выглядят на эти магические семьдесят…

Старуха перевела взгляд с Тержовского на Алексеева и обратно, вдруг сказал бледным голосом:

— Простите меня, старую, что мешаюсь, но вы не главврач той больницы, что на Журавлевке?

— А зачем это вам, — буркнул Тержовский. Он повернулся к Алексееву. — Потому и развеялись как дым все пути-тропки, когда наша НТР браво рванулась вперед как паровоз, железной грудью отметая сомнения в правильности своего пути…

Старуха взмолилась, наклонилась вперед:

— Батюшка, я тебя сразу узнала! У меня внучка с этим энцефалитом мучается, исхудала страсть, а голова болит — криком кричит!

— В больницу надо, бабуля, — сказал Тержовский безучастно.

Старуха безнадежно махнула рукой. Она у нее была как крыло летучей мыши, такая же худая и темная.

— Обращалась, но там трудно… Мест нет, лекарств не хватает, бумаги для рентгена, я старая, не пойму. Сказали, я и пошла…

Тержовский слушал нетерпеливо, кривился, ждал паузы, но старуха заторопилась, положила ему руку на колено, иссохшую, жилистую, с ревматически вздутыми суставами:

— Батюшка, сделай милость! А я тебе взаправдашнее колдовство покажу, вы ими интересовались. Приятеля твоего от душевной болести вылечу.

— Что? — изумился Тержовский.

— Как бог свят, — перекрестилась старуха, — не обману.

Алексеев взглянул на остолбеневшего Тержовского. Напористый друг едва ли не впервые в жизни спасовал, и Алексеев как мог пришел на помощь:

— Колдовство — это же черная магия, а вы креститесь…

Старуха отмахнулась:

— Все крестятся, все так говорят. А черная или белая — это потом… Само колдовство еще с тех времен, когда ни черного, ни белого, да и самого бога…

По проходу, забитому людьми, к ним протолкались два крепких краснорожих мужика. Передний, приземистый, с выпирающим брюшком, отодвинул туристов за спину, страшно выкатил налитые кровью глаза на Тержовского, угадав в нем главного, гаркнул:

— Эй, вы вперлись на наши места! Вам не сказали?

— Какие места? — удивился Тержовский, только сейчас заметив их. — Эти?

Второй мужик задвинул туристов еще дальше, стал с первым плечом к плечу, а плечи у обоих дай боже:

— Эти!!! Мы курить выходили.

Тержовский набычился, раздался в размерах, голос его приобрел бычий оттенок:

— Занимать места в электричках, трамваях, в парке на лавочках и тэдэ

— запрещено! Есть специальное разъяснение в прессе… Газеты читаете? Штраф за превышение, а затем, сами знаете…

Он посмотрел на них так, словно на обоих уже была полосатая одежда арестантов, тут же забыл о них и повернулся к Алексееву:

— А что, если поставить коечку в коридоре? Девка деревенская, авось не станет жалобы рассылать. Дескать, условий не создали, отдельную палату не выделили, кадку с пальмой не поставили…

Алексеев, затравленно сжавшись, не слушал, краем глаза ловил, как эти двое топтались зло и растерянно, Тержовский так же силен и напорист, как и они, но у него к тому же пузатый портфель с монограммой на чужом языке, костюм из валютного магазина и вообще чувствуется человек, который привык указывать другим, вызывать к себе в кабинет на ковер, давать ЦУ…

Не веря своим глазам, Алексеев увидел, как эти громилы, озлобленно поворчав, попятились, отступили до самого тамбура, пристроились у раздвижных дверей среди прочего стоячего люда.

Старуха тоже не обратила внимания на мужиков, признавая за Тержовским право приходить и брать все, что возжелается. Алексеев перевел дух, сам никогда бы не решился действовать подобным образом. Он не сразу понял, что старуха все еще говорит что-то, и уловил только конец: