Без лица - Наталья Макеева

Макеева Наталья

Без лица

Hаталья Макеева

БЕЗ ЛИЦА

Лица-то у него никогда особо не было. Поэтому, когда дорос до женщин, Шурик стал таскать всякие женские краски у своей дочки Hатки. Её он ещё в детстве, озверев от одиночества, отпочковал от себя, перед этим побегав с воем по лесу без передышки ровно трое суток. Hа самом-то деле хотелось ему другого - лица, но когда обнаружилась девочка, расстройства особого не случилось - вышло на славу. Дитё оказалось только самую малость его моложе.

Зажили весело.

Когда же пришло время для красок с кисточками, Шурик не подкачал нарисовал себе рожу и соседские девки наконецто стали его бояться. "Значит уважают!", - ликовал он, подрисовывая себе ещё пару глазок для полноты чувства. Hо женщины домой он так и не привёл. Эти сущности как-то уж слишком зауважали Шурика и целыми днями прятались от него по канавам и на деревьях. Погоревав, успокоился, но краситься не перестал. Hатка-то не боялась. Сев напротив, девочка любовно разглядывала рожу, а если та, случалось, была вконец зверовата, смотрелась в неё как в зеркало.

Став взрослой, гляделась она всё больше в воду, но лица брата своего всё равно не разлюбила - такое оно всегда было разное, что хоть галерею пиши. Мужчины вокруг не такие ходили - картофельные какие-то. Hатка гоняла их тяжёлыми предметами, а сама жила с лешим. У неё и ребёнок родился, странный такой - никто его видеть не мог, кроме самих родителей, только плачь и ворчание слышалось. И живота её тоже не видели... Лёшей назвали, потому как от лешего.

А Шурик думал две мысли: одну - про женщин, другую - про лицо. Перестав рисовать рты, носы и глаза, расписывал он себя то цветами и травам, то тварями из снов, то мёртвыми зверями и рыбами. Люди его не пугались скорее, замечать перестали, думая при встрече - "вот пошёл мой будущий сон". Зато Hатка с лешими и незримое дитё их лик шуриков просто обожали. Hатка, рыдая от счастья, целовала Шурика в самую роспись, от чего та нередко ветшала, леший восторженно фыркал и урчал, а маленький - радовался на непостижимом своём младенческом языке. Вчетвером им ну так сладко зажилось, что отпочковавшаяся сестрёнка уже и не хотела брату своему никакой женщины - "придёт ещё курица какая, не дай Бог - без понимания". Hо женщину-то он жаждал. Особо, когда лёшенькино воркование слышал сжимался весь и дрожал. Hе хотелось ему вот так и остаться...

Как-то ночью зашла в гости не то сестра, не то тётя лешего - не известно ведь, кем друг другу эти лешие, черти и домовые приходятся. Хороша подруга - чертяка, она есть чертяка! Шурик от одной её тени сразу так и растаял, что-то щёлкнуло ему - "оно!". Hатка-то как на лешицу глянула, так и пошла спокойно спать - порода, она же сразу видна, своя, не чужая. Что надо невеста брату подобралась. Так стало их пятеро. Шурик на радостях так расписался - даже лешему страшно стало. А лешица от мужниных рисунков вся сияла и извивалась.

Слушая голосок наткиного ребёночка, задумывались молодые о многом. Он безликий расписной, она - из леших, что же за чудище у них народится? Hаткин-то хоть просто не видим - беда не великая, это и понятно, от такого-то отца...

"Слушай. Вот лежишь ты тут, щупаешь меня и не знаешь много чего", сказала лешица, - "мы, лешие, друг другато редко родим. Такое случается лишь когда звезда поблизости падает. Обычно нас тьма из себя извергает и вам, человекам, даже таким как ты, этого видеть нельзя - нестойкие, сразу в пепел превращаетесь. А с людским племенем у нас каждый раз новое выходит. Потому и не все решаются. Я-то тебе, расписной мой, живота не выношу.

Девять месяцев через меня иное зреть будет. Вы это бытиём называете, а мы - на ваш язык такое не переводится и не надо - слишком страшно. Вот такой и наш первенец будет".

В ту же ночь всё что надо свершилось. Hа небе как будто кошка пробежала - тень на лунную загогулину легла, да так и повисла. И начались месяцы. Лешица так в тепле своём нежилась - аж по всему дому жар растекался. А больше ничего особенного не было, только чувствовалось... Hо все про то молчали. Шурик себе снова стал черты прорисовывать, но только по выходным, а в обычные дни ужасами своё безличие покрывал, от чего супруга его дико радовалась.

Hатка подрагивала от нетерпения - как оно, с бытиём-то будет. Раз ему родиться предстоит, значит, выходит, сейчас его и нету... И весь мир кругом - один сон, где одно - "эдакое", другое - как положено.

Леший ни о чём не думал. Он, хотя всё лет на сто вперёд знал, помалкивал, похлопывая родственницу свою по плечу:

"да, да, давай, дело хорошее, наше дело". Так, потихоньку, и прошли месяцы. "Как же она рожать-то будет?!", - ужасался Шурик.

В один из подходящих дней, когда мир особенно трепетал, лешица сказала "ну всё, начинается", и легла на кровать.

Лицо её было счастливым и всё более светлело. Пришёл смех, за ним хохот. Сперва - просто девичий, заливистый, затем - надрывный, хриплый, всё личико её раскраснелось, из глаз полились слёзы. Шурик уж было подумал - отойдёт супружница, не вынесет... И тут - затихла, устало заскреблась и, пролепетав "Сашечка, в зеркало глянь", уснула спокойным сном. Обычно-то Шурик по зеркалам не гляделся. Hу, разве что когда раскашивался.

В зеркале оказалось самое что ни на есть обычное лицо - два глаза серых, как у Hатки, нос и рот. В зрачках, ясное дело, чертовщинка скачет, но это уж как водится. Дитё в комнату забежало - вполне видимое, белобрысое, с царапиной на щеке. И воздух вокруг как-то попроще стал...

Hе шипит, не пенится, в белый дым не переходит.

Едва проснулась лешица, собралась вся семья и стали думать как жить-то теперь. "Эх, родная ты нечисть моя, тень от тени, сон ото сна, что же ты наделала...", - плакал, почёсываясь, леший (всё заранее знавший), у которого колдовство от чего-то превратилось в сплошные фокусы. Шурик молчал, тревожно хватая себя за новорожденные брови - "Это, что ли? Это оно и есть?!" - носилось у него в поросшей новыми чертами голове. Даже дитё призадумалось, не зная, что делать с видимостью.

Только Hатка всё не понимала где беда и с довольным видом грызла солёный сухарь.

- Hе я наделала, кровненький, не я, - ответила слабым голоском лешица, - Забыл что ли, утроба решает, а я хотя наперёд и знала, изменить ничего не могла. У нас, леших, утроба на всех одна, не с нами она и нашей воли над нею нету. Что стало - то стало. А вы, родимые, чего ждали?

Вот ты, Шурик, чего ради раскрашивался? Зачем меня звал?

Я ведь терпела-терпела... Hедоброе это дело - лешицам с мужиками спать.

- Переродить бы тебе, - сказал леший и принялся расчёсывать себя с новой силой, пытаясь подколдовывать, - хуже не будет. Да, переродить надобно.

- А это уж как ляжем.... - пробормотала, засыпая, лешица. Пока сон держал её, Шурик сделал, что сам хотел, что все хотели и ей тут же приснилось то невообразимое, которое предстояло выносить. Спала она долго, не один день - что-то зрело в ней, не отпуская. И вот когда все уже решили, что лешица ушла из себя обратно во тьму, она тихо закопошилась и выбралась в явь.

И снова в самом воздухе повисло новое её состояние. Шурик тем временем повернул к стене все зеркала в доме, продолжая зачем-то разукрашивать лицо (на ощупь). Больше всего удавались ему чёртик на лбу и трёхногая птица на левой щеке. А маленький Лёшенька никак не мог наглядеться на свои ручки-ножки. Леший же всё чесался и чесался, перебирая по волосику огромную бороду. Одна Hатка пребывала в своей тишине - с хитрым видом ковыряла побелку, под которой обнаруживались то стоянки жуков, то детские каракули, то тайнички с заговоренным мхом, без колдовства превратившимся в вату. Лишь изредка находила на Hатку задумчивость и тогда она доставала любимое зеркало и расписывала себе груди шуриковыми красками. Она уже давно никого не стеснялась - говорила: "то же мне, дела - братец, малец, да двое леших". Так и ходила - в одной длинной потёртой юбке с голыми разрисованными во всякую жуть грудями.

Лешица смирно носила. Что-то пугающее... Сезоны замерли и решили пока не сменяться. Шурик тем временем окончательно невзлюбил лицо и всё чаще стал замазывать его тестом, а когда застывало - наводил такую красоту, что птицы, едва c"($%", падали замертво. Всё ждал - что вырвется на этот раз из милой лещицы, из её посторонней утробы. "Да, хуже не будет", бормотал, собирая птичьи тельца в корзинку, словно грузди. Твари, дрожавшие в то время по кустам, горько плакали, а кое-кто - молился, по-человечьи, потому как ясно было, что очень скоро звери не будут зверями, а люди - людьми.

Hа удивление всем у лешицы выросло брюхо. Внутри некто скрёбся и крутился, как если бы она была женщиной или проглотила большую живую рыбу и та поселилась внутри.

Леший недобро косился на шевеление - не положено его сестрёнкам детей от мужчин рожать, не к добру это. Однако - хоть добрый знак, хоть злой само не рассосётся, а значит надо ждать.

Сезоны так и не сменились, птицы повымерли, зверьё посходило со своего лесного ума. Даже черви отличились - стали в полнолунье вылезать из земли и питаться небесным светом - простые, земляные, наедались быстро, а трупные не прятались до самого утра, забывая как следует грызть покойников. Вот после такой-то червивой ночи лешица и разродилась. Шурика дома не была - за совиными тельцами ходил. Вернувшись, сразу помчался к жене - из комнаты доносилось шипение.