Железная монета - Хорхе Борхес

Хорхе Луис Борхес

Железная монета

Предисловие / Prólogo

Elegía del recuerdo imposible

Полковник Суарес / Coronel Suárez

Кошмар / La pesadilla

Канун / La víspera

Ключ из Ист-Лэнсинга / Una llave en East Lansing

Элегия о родине / Elegía de la patria

Hilario Ascasubi (1807–1875)

México

El Perú

A Manuel Mujica Láinez

El inquisidor

El conquistador

Герман Мелвилл / Herman Melville

El ingenuo

La luna

A Johannes Brahms

Конец / El fin

A mi padre

Удел Клинка / La suerte de la espada

Укор / El remordimiento

991 A. D.

Einar Tambarskelver

En Islandia el alba

Олав Магнус / Olaus Magnus (1490–1558)

Los ecos

Unas monedas

Génesis, 9, 13

Mateo, 27, 9

Un soldado de Oribe

Baruch Spinoza

Episodio del enemigo (1968)

За чтением «Ицзин» / Para una versión del I King

Ein Traum

Хуан Крисостомо Лафинур / Juan Crisóstomo Lafinur (1797–1824)

Гераклит / Heráclito

Клепсидра / La clepsidra

Удел другого / No eres los otros

Надпись / Signos

La moneda de hierro

Notas

Предисловие

Давно перешагнув за семьдесят лет, отпущенных человеку божественным Духом, даже самый бестолковый писатель начинает что-то понимать. Прежде всего, собственные границы. Он с умеренной надеждой осознает, за что ему стоит браться, а что — и это гораздо важней — для него заказано. Подобный, может быть, не слишком приятный вывод распространяется как на поколения, так и на отдельного человека. Я уверен, что время пиндарических од, трудоемких исторических романов и рифмованных прокламаций прошло; вместе с тем, я столь же чистосердечно верю, что беспредельные возможности протеи-ческого сонета или уитменовского верлибра по-прежнему не исчерпаны. И ровно так же уверен, что универсальная эстетика на все случаи жизни — не более чем пустая иллюзия, благодарный предмет полуночных кружковых бдений или источник беспрерывных самоослеплений и помех. Будь она единой, единым было бы и искусство. А это явно не так: мы одинаково радуемся Гюго и Вергилию, Браунингу и Суинберну, скандинавам и персам. Железная музыка саксов притягивает нас не меньше, чем зыбкие красоты символизма. Каждый, самый случайный и малозначительный сюжет требует своей эстетики. Каждое, самое нагруженное столетиями слово начинает новую страницу и диктует иное будущее.

Что до меня, то я осознаю, что следующая ниже разнородная книга, которую судьба день за днем дарила мне весь 1976 год в университетском запустении Ист-Лэнсинга и в моей, снова обретенной потом, родной стране, вряд ли будет намного лучше или намного хуже своих предшественниц. Это скромное предвидение по-своему развязывает мне руки. Я могу позволить себе некоторые прихоти, ведь судить меня все равно будут не по тому, что я здесь написал, а по довольно неопределенному, но достаточно точному образу, который обо мне составили.

Поэтому я могу перенести на бумагу темные слова, которые услышал во сне и назвать их "Ein Traum". Могу переписать и, вероятней всего, испортить сонет о Спинозе. Могу попытаться, сместив ритмические акценты, расшевелить классический испанский одиннадцатисложник. Могу, наконец, предаться культу предков и другому культу, озарившему мой закат: германским корням Англии и Исландии.

Не зря я родился в 1899 году: все мои привычки — из прошлого века и еще более давних времен, я всегда старался не забывать роды своих далеких и уже полустертых временем предшественников. Жанр предисловия терпим к признаниям, так вот: я безнадежный собеседник, но внимательный слушатель. Никогда не забуду разговоров с отцом, с Маседонио Фернандесом, Альфонсо Рейесом и Рафаэлем Кансиносом-Ассенсом. Знаю, что о политических материях мне высказываться неуместно, но, может быть, позволительно добавить, что я не верю в демократию, диковинное извращение статистики.

X. Л. Б. Буэнос-Айрес, 27 июля 1976 г.

Полковник Суарес

Чеканенный из скорбного металла,Он возвышается над кромкой мрака.По тротуару юркнула собака.Ночь истекла, а утро не настало.

Он видит город свой над бесконечнойРавниною в усадьбах и загонах —Простор, посильный разве что для конных,Уснувший мир, исконный и навечный.

Ты брезжишься за вековою тенью,Мой юный вождь, рапорядитель боя,Что стал твоей и общею судьбою, —В Хунине, блещущем как сновиденье.

Над Южной ширью снова, как в начале,Ты высишься в безвыходной печали.

Кошмар

Король мне снился. Он вставал из мракаВ венце железном, с помертвелым взглядом.Я лиц таких не видел. Жался рядомЖестокий меч, как верная собака.

Кто он — норвежец, нортумбриец? ТочноНе знаю — северянин. БородоюГрудь полускрыта, рыжей и густою,И безответен взгляд его полночный.

Из зеркала и с корабля какогоКаких морей, что жизнь его качали,Принес он, поседелый и суровый,Свое былое и свои печали?

Он грезит мной и смотрит с осужденьем.Ночь. Он стоит все тем же наважденьем.

Канун

Песок, бегущий струйкою сухою,Неутомимое теченье рек,Воздушней тени падающий снег,Тень от листвы, застывшие в покое

Моря, валы с неверным гребешком,Старинные дороги мастодонтаИ верных стрел, полоска горизонта(Точнее — круг), туман над табаком,

Высокогорья, дремлющие руды,Глушь Ориноко, хитрые трудыОгня и ветра, суши и водыИ скакунов пустынные маршруты

Тебя отгородили от меня —И все мгновенья ночи, утра, дня…

Ключ в Ист-Лэнсинге

Худит Мачадо

Кусочек стали с выточенным краем,Завороженный смутною дремотой,Вишу я у безвестного комода,На связке до поры незамечаем.

Но есть на свете скважина в стекляннойДвери с железной кованою рамой — —Единственная. А за ней — тот самыйДом, и неведомый, и долгожданный.

Там зеркала сизеют в пыльной дымке,И чуть маячат за всегдашней мглоюУшедших смеркшиеся фотоснимкиИ фотоснимков тусклое былое.

Рука однажды той двери коснется,И наконец бородка повернется.

Элегия о Родине

Восход поблескивал стальным чеканом.Его ковали хутора, пустыни,пять-шесть семейств и — в прошлом и поныненедвижный мир в покое первозданном.

Потом бразильцы, тирания. Длинныйреестр геройства и великолепья.История, сорвавшаяся с цепи,став всем для всех на краткий миг единый,

Растраченное попусту наследье,высокий цоколь, праздничные даты,высокий слог, декреты и дебаты,столетья и полуторастолетья, —

лишь уголек, подернутый лиловойзолою, отсвет пламени былого.

Герман Мелвилл

Он был по крови связал с морем предковстихией саксов, кликавших моря"дорогами китов", объединяядве разные безмерности — китаи бороздимого китами моря.Он породнен был с морем. И когдаон эту хлябь воочию увидел,он вмиг узнал ее: он ей владел,входя в моря Священного Писаньяи катакомбы вечных архетипов.Он, человек, вручил себя морями — дни за днями — их преодоленью,узнал гарпун, дымящийся в кровиЛевиафана, дюнные узорыпеска, и запахи ночей и зорь,и горизонт, где караулит случай,и радость безбоязненного шага,и долгожданный вид своей Итаки.Завоеватель моря, он ступилна сушу, подпирающую горы,куда привел его туманный курси ненадолго задремавший компас.Обходит Мелвилл свой наследный сад,новоанглийский вечер коротая,но он — во власти моря. Перед ним —бесчестие калеки-капитана,неведомая хлябь, нежданный шквали леденящий душу белый призрак.Бездонный том. Изменчивый Протей.

Конец

Сын книгочей с бесцветною судьбою,На склоне жизни ставший сиротой,Пытается бороться с пустотой.(Здесь двое были, и сегодня двое:

Он с памятью.) Раздавленный своейТоскою, он упрямо ищет всюдуЕе умолкший голос, веря в чудо,Которое окажется щедрей,

Чем смерть. В уме всплывают то и делоИзбитые святые пустяки — —Неисследимые материкиПогибельного нашего удела.

Кто б ни был Он, прошу я у ТворцаНе утешенья, а ее лица.

Удел клинка