Три эссе - Гилберт Честертон

Г.К.Честертон

Три эссе

Предлагаем вниманию читателей несколько эссе английского писателя Гилберта К. Честертона (1874—1936), впервые переведенных на русский язык[1].

Гилберт Кит Честертон написал необычайно много. Есть у него романы, веселые, как клоунада, и повести-притчи, и блестящие детективные рассказы, и биографии великих людей, и бесчисленные очерки. Мастер увлекательного сюжета и острых парадоксов, Честертон известен прежде всего как талантливый юморист. Но хотя в его книгах много юмора и почти все они построены на занимательной интриге, Честертона никак нельзя назвать поставщиком бездумного, развлекательного чтива. Он учитель, проповедник, или, как он часто себя называл, защитник.

Что же он защищал? Не хочется писать «оптимизм»: он не любил этого слова; он вообще предпочитал «неученые» и неистрепанные слова. Можно сказать, что он защищал радость. Иногда он говорил, что защищает удивление, детский взгляд на мир; иногда — что защищает надежду. Честертон был необычайно, до комизма добр; Уэллс, например, не без досады писал, что с ним просто невозможно поссориться. Но Честертон был не только добр, он был и непримирим. Он ненавидел цинизм, снобизм, высокомерие, трусость; безжалостно критиковал буржуазный уклад и парламентскую демагогию и, как писал он сам в своей «Автобиографии», всегда «защищал свободу маленьких стран и бедных семейств».

Уэллс, далеко не всегда полный его единомышленник, но горячо его любивший, писал о нем: «Как ни различны наши взгляды... Беллок и Честертон с социалистами по одну и ту же сторону пропасти, которая разверзлась сейчас в области политической и социальной. И мы и они на страже интересов, прямо противоположных интересам нынешнего общества и государства». И еще: «...я согласен с Честертоном, что главное в жизни — отдавать всего себя, отдавать все свои силы ближнему из любви и чувства товарищества[2]».

В защиту детопоклонства

Почти каждому нормальному человеку нравятся дети — во-первых, потому, что они очень серьезны, во-вторых, потому, что они очень счастливы. Такими веселыми можно быть только при полном отсутствии юмора. Самые мудрые мудрецы, самые глубокие философы не достигали той беспредельной важности, которой светятся глаза трехмесячного младенца. Дети серьезны, потому что удивляются миру. В том-то и кроется детская прелесть — с каждым ребенком обновляется мир и предстает перед судом человеческим. Когда на улице мы смотрим себе под ноги и видим эти ходячие грибы, мы не должны забывать, что в каждой из круглых, непомерно больших голов — совершенно новая Вселенная: новые созвездия, новая трава, новый город, новое море.

Здравомыслящий человек всегда чувствует, что проникать в глубь явлений достойней, чем порхать по верхам. Если бы нам удалось прорвать пелену привычки и удивиться звездам, мы обошлись бы без нового откровения. Вот почему мы поклоняемся детям и всегда будем поклоняться. Нас, взрослых, вечно хлопочущих и пекущихся о чем-то, очень легко убедить, что еще много нового предстоит нам познать и увидеть. Но в глубине души мы знаем, что еще не оценили как следует то, что у нас есть. Мы можем обрыскать небеса и открыть бесчисленные планеты, но нам не открыть той планеты, на которой мы родились.

Да, дети обновляют небо и землю, но это еще не все. Их влияние на нас еще глубже. Бунтарское ощущение удивительности мира может изменить всю нашу жизнь. Даже самым темным и грубым из нас кажется чудом, что дети говорят, ходят, рассуждают. Циник думает, что это ему на руку — он-то знает, что все на свете чушь. На самом же деле именно поэтому наше поклонение детям безупречно правильно. Любые слова, любые рассуждения — чудо: и детские, и взрослые, и даже самого циника.

Именно с детьми мы обращаемся правильно, а со взрослыми неправильно. Мы относимся к нашим сверстникам с подобострастной торжественностью, в которой так много равнодушия и пренебрежения. На детей же мы смотрим сверху вниз, прощаем им все и в то же время глубоко их почитаем. Мы кланяемся взрослым, снимаем перед ними шляпу, не смеем им возразить и... не ставим их ни во что.

Мы ругаем детей, дерем за волосы — и уважаем их, любим, боимся. Во взрослых мы ценим достоинства или знания, а это нетрудно. Но в детях нас восхищают глупости и ошибки.

Наверное, мы жили бы правильней, если бы почувствовали к взрослым — ко всем, невзирая на типы и титулы, — ту же не от разума идущую любовь, то же робкое почтение, какое чувствуем к детям. Ребенку нелегко овладеть чудом беседы, и его оговорки чудеснее для нас, чем правильная речь. Если бы мы сумели так же отнестись к премьер-министру или лорду-канцлеру, если бы мы терпеливо поощряли их сбивчивые, трогательные попытки заговорить по-человечески, мы стали бы мудрей и терпимей. Дети хотят все проверить на опыте, что вполне разумно, хотя и небезопасно для хозяйства. Если бы мы сумели отнестись так же к нашим финансовым пиратам и напыщенным политикам, если бы нежно укоряли их, приговаривая «вырастут — поймут...», насколько легче смотрели бы мы на слабости человеческие! Наши чувства к детям доказывают, что снисходительная мягкость вполне совместима с преклонением. Мы прощаем все детям с той же кощунственной терпимостью, с какой Омар Хайам прощал всевышнего.

Мы относимся к детям правильно, потому что мы чувствуем, что и сами они и дела их чудесны. Дети такие маленькие, что уже поэтому странно смотреть на них, как будто особый народец поселился среди нас. Вряд ли есть человек, который не испугается детской ручки. Страшно подумать, в нашей власти такая хрупкая штука, как будто вместо кисти цветок или бабочкино крыло. Когда мы видим столь похожих на нас крохотных людей, нам кажется, что мы сами непозволительно разрослись.

Дети очень смешные, и, наверное, эта их особенность — лучшая из сил, объединяющих мир. Их важность трогательней смирения, их серьезность обнадеживает больше, чем болтовня оптимистов; их круглые удивленные глаза не позволяют упасть звездам; а носы-кнопки дают нам понятие о несравненном юморе природы.

Мафусаилит

Я прочитал в газете об очень интересном и поучительном происшествии. Какой-то человек пошел в солдаты, и ему предложили, как полагается в этих случаях, заполнить бумагу, в которой среди прочих был вопрос о вероисповедании. Торжественно и серьезно он написал: «Мафусаилит[3]». Я не знаю, как называется тот, кто читает эти бумаги, но думаю, он встретил за свою жизнь две-три религии. Однако все его образование не помогло ему втиснуть «мафусаилитство» в то, что Боссюе называл «вариантами протестантства». Он живо заинтересовался направлением новой секты и спросил солдата, что тот имеет в виду. Солдат ответил: «Пожить подольше».

Да, в религиозной истории Европы этот ответ стоит не меньше, чем сотня вагонов ежедневных, недельных, двухнедельных и ежемесячных газет. Каждый день в каждой газете объявляется новый пророк, но в двух тысячах слов, отводимых ему, не найти такого мудрого и точного слова, как «мафусаилит». Дело литературы — кратко рассказать о длинном; вот почему наши новые философские книги не литература. В этом солдате живет душа писателя. Он великий мастер афоризма, как Гюго или Дизраэли. Он нашел слово, которое выражает всю трусость современной мысли.

Теперь, когда новоявленные философы потащат ко мне свои новые религии (а на улице всегда стоит очередь), я смогу оборвать их одним вдохновенным словом. Философ начнет: «Новая религия, основанная на первичной энергии природы...» «Мафусаилит», — определю я. — До свидания!» «Человеческая жизнь, — скажет другой, — это единственная святыня, освобожденная от суеверий и догм...» «Мафусаилит!» — прорычу я. — Пошел вон!» «Моя религия — религия радости, — закашляет человечек в дымчатых очках. — Религия физической гордости и силы, моя...» «Мафусаилит!»—закричу я снова и хлопну его по спине, и он упадет. Тогда войдет бледный юный поэт со змеящимися волосами и скажет (один недавно сказал) : «Настроение, ощущение — единственная реальность, а они меняются, меняются... Мне трудно определить мою религию...» «А мне легко! — скажу я не без строгости. — Ваша религия — пожить подольше. Если вы здесь останетесь, это не выйдет».

Модная философия декаданса означает практически восхваление какого-нибудь старого порока. Был у нас софист, который защищал жестокость, называя ее силой. Есть софист, который защищает распутство, называя его свободой эмоций. Есть софист, который защищает лень, называя ее искусством. Почти наверное — я не боюсь пророчествовать, — в этом разгуле софистики объявится философ, который захочет воспеть трусость. Если вы побывали в нездоровом мире словотолчения, вы поймете, как много можно сказать в защиту трусости. «Разве жизнь не прекрасна и не достойна спасения?» — скажет отступающий солдат. «Разве я не обязан продлить несравненное чудо сознательного бытия?» — воскликнет из-под стола глава семьи. «Разве не обязан я оставаться на земле, пока цветут на ней розы и лилии?» — послышится из-под кровати. Так же легко сделать из труса поэта и мистика, как легко оказалось сделать его из распутника или из тирана. Когда эту новую великую теорию начнут проповедовать в книгах и с трибун, можете не сомневаться, она вызовет большую шумиху. Я имею в виду большую шумиху в том маленьком кругу, который живет среди книг и трибун. Возникнет новая великая религия. Бесстрашные крестоносцы тысячами присягнут жить долго. Но дело не так уж плохо — не проживут.