Белые купола - Ив. Валентинов

Ив. Валентинов

Белые купола

…Радист был мёртв. Хомутов понял это сразу по особой неподвижности тела и ещё по тому, что в скрюченных пальцах Васи не растаял комочек снега. И тут же лейтенант увидел следы. Сюда, за этот высокий забор, солнце не заглядывало. Сохранилось немного снега — ноздреватого, покрытого наледью и грязью. На самой кромке этой снеговой полоски отпечатался носок ботинка. Ботинок немецкий, очень большого — не менее сорок четвертого — размера, на рубчатой подошве. Следы были ясно видны и на влажной земле. Лейтенант отметил: “Четверо… нет, вот ещё отпечаток… Пятеро… Вася случайно столкнулся с ними — вышел вот отсюда, из-за угла, и его убили. Ни к штабу, ни к нашей избе немцы даже не пытались подойти. Что-то им помешало? Вряд ли… Часовой ничего не видел и не слышал — тревоги не было… Дремал, конечно… Проморгал… Хотя видеть-то он ничего не мог. Но куда же ушли немцы, вернулись или проскользнули в ворота? Ладно, это потом…”

Лейтенант слышал за спиной тяжелое дыхание Давыдова и Виролайнена. Он знал, что оба ждут команды — словом или знаком, но помалкивал. Надо было всё осмотреть, не упустив ни единой мелочи, не затоптать даже едва заметные следы и потом поставить охрану. Чтоб стояли и не двигались, пока не придут особисты. А Васе всё равно уже ничем не поможешь…

“Пешая разведка или парашютисты? Ладно, это тоже потом… Но почему они оказались именно здесь, вблизи от заштатного аэродрома? Что их привлекло сюда? Что-нибудь узнало фашистское командование? Вряд ли… Но ведь пришли… И убили именно радиста. А замены ему нет. Значит, вылет группы задержится. А может быть, всё это — цепь случайностей? Возможно… Но не таков человек полковник Винокуров, чтобы выпустить нас на задание, пока немцев не изловят…”

Следователь из Особого отдела двигался неторопливо и даже вроде бы с ленцой. Но ему потребовалось не более пяти минут, чтобы всё осмотреть, что-то замерить, что-то записать в потрепанный блокнот. Потом он склонился над Васей Кунгуровым. Радист лежал навзничь. Без шинели, без пилотки. В гимнастерке без ремня. У левого его плеча снег был ярко-розовый и протаял почти до земли. Хомутов совершенно отчетливо представил себе, как Васю ударили ножом под лопатку, и скрипнул зубами от ярости. А следователь в этот момент обнаружил, видимо, что-то важное, потому что присел на корточки около головы радиста и бережно поднял с земли крохотный зелено-белый треугольник. Потом попросил перевернуть тело Васи, и все увидели на гимнастерке большое темное пятно, а почти в середине его — неширокое отверстие в ткани. Хомутов отвернулся. Не мог он больше смотреть. Ему бы сейчас на машине, а на худой конец и пешком, кинуться вслед за этими, чужими… Догнать… Подобраться вплотную — и прикончить хоть одного… Обязательно ножом… Да не позволят ведь. Нельзя. Другие их станут брать, и, конечно, по возможности живыми…

…Васю уже положили на носилки и унесли, следователь медленно, словно принюхиваясь, наклонялся к земле и двигался за избу, туда, где в ограде были выломаны две доски, а Хомутов всё стоял. Он, должно быть, простоял очень долго, потому что вновь увидел этого поджарого капитана совсем не там, где тот скрылся, а в воротах. Следователь уже не “принюхивался”, а шагал широко, спешил. И лицо у него было не напряженное, словно бы окаменевшее, как раньше, а довольное. Это Хомутов отметил почти с ненавистью: “Расплылся, как у тёщи на блинах…” И тут же осадил себя: “Он-то при чём? Делает своё дело, и, видно, неплохо, потому и радуется…” И ещё выругал себя лейтенант, назвав занудой и неврастеником.

…У полковника Винокурова собралось довольно много людей, но в большой комнате было тихо. Так бывает, когда люди находятся в напряжении, выполняют сложную работу, требующую предельной собранности и обостренного внимания. Хомутов вошел вслед за поджарым капитаном, и полковник кивнул ему, приглашая занять обычное место — у печки, напротив окон, слева от двери. Винокуров был и наблюдателен, и заботлив: он давно заметил, что лейтенант совершенно не переносит, если за спиной у него дверь или окно.

В таком положении Хомутов мог просто не услышать что-то очень важное, потому что постоянно оглядывался, стараясь делать это незаметно. Полковник тогда спросил: “Только в помещении у тебя такая забота о прикрытом тыле?” “Да… Больше в помещении…” — ответил лейтенант. “Имеешь, стало быть, опыт?” — “Так точно, имею…” Других вопросов не последовало, и Хомутов был благодарен за это Винокурову, потому что рассказывать о том, как едва не попал в плен, ему не хотелось. Он тогда совершил тяжелую и постыдную ошибку: десантники под Вязьмой оторвались от преследовавших гитлеровцев и точно знали, что конники Белова связали фашистов боем и отводят их на юг.

На покинутом хуторе Хомутов выставил посты только у дороги и то больше для порядка: невозможно было ожидать нападения и даже подхода врага. И людей осталось мало, и устали они до предела. Лейтенант решил дать своим десантникам хоть какую-то передышку. На хуторе осталось всего две избы, разделенные пожарищем: из-под снега торчали печные трубы и обгорелые стволы каких-то деревьев. В одной избе разместились бойцы и, наверное, уже спали. В другой находился один Хомутов: сидел у печки, блаженно потягивался, глядя на огонь. Был он без сапог, автомат его висел на вбитом в стену гвозде, а ремень с кобурой лежал на колченогом табурете. Давыдов с Васей Кунгуровым вышли куда-то, видимо, за дровами. В углу стояла рация со свернутой антенной-закидушкой и лежал планшет с шифрами и таблицами. Хомутов не обернулся, когда открылась дверь, и только проворчал: “Холоду напустите…” Он еще ничего не понял, когда его сильным рывком сбросили со скамейки и пинком в ребра лишили дыхания. Но он уже всё понял спустя секунду: конец… хуже, чем гибель. Ему скрутили руки за спиной и его же портянкой заткнули рот. Немцев в избе было трое. Они, видимо, посчитали, что раз лейтенант связан и во рту у него кляп, то можно пока на него не обращать внимания. Один вытряхнул на стол содержимое полевой сумки лейтенанта, двое возились с рацией. Дверь оставалась открытой. И тут немец, стоявший у стола, икнул и стал оседать на пол. Двое у рации вскочили, простучала короткая очередь, в избу ворвались Давыдов с Кунгуровым. Они только глянули на Хомутова, сразу поняли, что он жив и не ранен, и мгновенно исчезли. Давыдов ухитрился перед этим одним взмахом ножа разрезать веревку, стягивающую кисти лейтенанта.

Хомутов поднялся (он еще не совсем пришел в себя), взял автомат и прислушался: выстрелов не было, но это ещё ничего не значило. Он вынул из планшета радиста все бумаги, добавил к ним те, что лежали на столе, и положил все это на предпечье: одним движением можно было столкнуть документы на груду жарко тлеющих углей. Только после этого Хомутов осторожно выглянул на улицу и увидел, что бойцы выскакивают из своей избы и по двое разбегаются в разные стороны. “Понятно… — с горечью подумал Хомутов, — занимают круговую оборону. Давыдов, конечно, скомандовал… Им не до меня, и плевать они хотели на командира и его приказы… Сам же командир — один! — попался немцам и едва не погубил всех… Стало быть, немцев было только трое? Может быть… А если бы тридцать или хотя бы десять, что тогда?..”

К дверям подошел Вася Кунгуров, спросил: “Вы не ранены, товарищ лейтенант?” — и, ничего более не сказав, направился к рации, а оттуда — к печке. Отобрал из кучи бумаги шифры и таблицы, вложил в планшет, переобулся и уселся на лавку, поставив зеленый ящик рации у левой ноги. Хомутов понимал, что обязан Кунгурову больше чем жизнью (это Вася метнул нож в немца), и знал, что никак не ответит даже на злую насмешку. Но Кунгуров поглядывал на лейтенанта без всякой насмешки или, тем более, презрения, а скорее сочувственно. И молчал… Вернувшийся вскоре Давыдов вообще никак не упомянул — даже взглядом — о случившемся, а доложил, что круговая оборона занята, высланы три поисковые пары. И замолчал, но остался стоять и, видно, ждал распоряжений. Хомутов собрался с силами и сказал обоим, что оплошал, понимает это, что в неоплатном долгу перед ними. И добавил, что надо всё же покидать хутор и двигаться на соединение с бригадой, а по пути, конечно, вести разведку: может, трое немцев были из крупной части, высланной, видимо, на перехват… А о происшествии доложить по рации… Оба помолчали, а потом Давыдов сказал: “Ладно, лейтенант… Хорошо бы каждому командиру горький опыт доставался такой ценой, как тебе. А теперь — обо всем мы (он сделал нажим на этом “мы”) забудем, и ничего ты нам не должен. Мы делали то, что положено солдатам, и будь на твоем месте другой, всё произошло бы точно так же. Ясно?”

Давыдов и Кунгуров сдержали слово. Никогда и никому они не говорили, что произошло на хуторе. И лейтенанту не напомнили — даже взглядом. Хомутов же сильно изменился: изрядно притих, утерял так свойственный молодым командирам избыток самоуверенности. Он не сделался ни трусоватым, ни даже чересчур осторожным, не делал никаких попыток увильнуть от опасных заданий. Но удивлял даже опытных командиров спокойной предусмотрительностью. Он особенно оберегал — когда представлялась возможность — Давыдова и Кунгурова, но делал это так, что они оба ничего не замечали. А вот одну особенность его собственного поведения со временем заметили многие: Хомутов не расставался с оружием и не поворачивался спиной к дверям и окнам. Лейтенант, может быть, и хотел бы, но не мог забыть страшного и отвратительного ощущения полной беспомощности и безнадежности, когда валялся на полу со связанными руками и с кляпом во рту…