Память Крови - Валерий Горбань

Валерий Горбань

Память крови

А мы стоим меж двух огней

Да ждем сюрпризов каждый час.

И платим кровью мы своей

За то, чтоб выполнить приказ.

ВКУС ВОЙНЫ

Закон выживания

Не только ты меня об этом спрашивал. Я сам себя об этом постоянно спрашиваю. И с ребятами, когда собираемся, тоже об этом часто спорим.

И никто ответить не может: как же так получается?

Едут на броне десять бойцов. Выстрел — хлоп! Девять — живых… Один — «двухсотый». Почему он? Почему не тот, что слева? Почему не тот, что справа? Или фугас — ша-арах! Шесть «двухсотых». Три «трехсотых». А на одном — ни царапины. Опять же: почему он уцелел? Не тот, что без половины черепа лежит. Не тот, что без ступни ползает.

Никто не ответит. Никогда не ответит.

И все же есть Законы выживания. Они простые очень. Правда, даже если все их соблюдать, это еще не значит, что жизнь тебе гарантирована. Почему? Одни говорят, что Господь к себе лучших забирает. И не смерть это, а переход в новую, лучшую жизнь, тяжким ратным трудом заслуженную. Другие плечами пожимают: лотерея, закон больших чисел. Кому-то должен этот жребий выпасть. В общем, выше это разумения человеческого.

Зато, если эти Законы не соблюдать — то тебе из войны уже точно не выйти.

А самый главный их них я для себя давно вывел: надо верить в то, что делаешь, и надо делать то, во что веришь.

Когда не веришь, то ты без всяких исключений — покойник. Даже если с войны без царапины вернешься, ты — покойник. Тело еще бродит. А душа твоя — «двухсотый». Побродишь еще, потаскаешь это тело. И уйдешь. Хорошо, если сам, один. Хорошо, если другим беды еще не наделаешь.

А если веришь…

Мне вот, когда про свою роту рассказываю, обычно говорят:

— Это просто ты сейчас за своими парнями скучаешь, вот они тебе и кажутся золотыми, да серебряными.

Или вообще:

— Хорош, мужик, заливать. Всякое мы про контрактников слыхали, но какие ты сказки рассказываешь…

А я и сам бы не поверил, если бы мне кто другой рассказал. Знаешь, как в анекдоте про черта, который пять лет всех баб бл…довитых в один самолет собирал? А тут — с точностью до наоборот: чей-то ангел-хранитель в одну роту всех классных мужиков свел. Причем — разными путями. Один — чужую машину разбил, в долги влетел. У другого — работы нет, дома нелады пошли. Я в Чечню вернулся, чтобы слово свое выполнить, которое сам себе дал, когда нас, после Хасавюртовского мира, оплеванных оттуда вышвырнули… короче, у каждого свое.

Когда в Новочеркасске собрали батальон, стали формироваться. Кто в разведроту просился — как-то сразу и скучковались. Еще познакомиться не успели толком, а уже будто ниточки между нами протянулись.

В первый же вечер у нас в казарме заварушка маленькая приключилась. Народ понажрался, кто от скуки, кто от страху перед будущим. Были и те, кто уже повоевать успел, в первую кампанию. Ну и завелись некоторые:

— Все равно на смерть идем! Давайте деньги авансом! Мы сейчас гулять хотим!

Вижу, обстановка накаляется с каждой минутой. Психоз вот-вот массовый попрет. А ведь батальон целый, с оружием. Делать нечего. Вышел на середину казармы:

— Хорош орать! Что и за что вы требуете? Родина от вас еще ничего, кроме заблеванных подушек, не видела. Кто умирать собрался, возвращайтесь домой. Там сопли лейте, или помирайте. А кто жить собирается — спать ложитесь. Завтра в дорогу.

Я их не боялся, крикунов этих. Надо было бы — остудил бы пару-тройку. Но вижу — разведчики мои будущие ко мне подтянулись. Встали рядом.

И как-то успокоилось все сразу.

Вот тогда-то и почувствовали мы все, что больше нет нас поодиночке. Есть рота. И именно тогда мы приняли наши правила. Не мародерствовать. Не крысятничать. Не палачествовать. Никогда не терять свое лицо. И верить друг другу. Верить до последнего.

Я мужикам своим прямо сказал:

— Если мы от своих правил не отступим, если мы свою веру сохраним, Бог всегда будет на нашей стороне.

И не оказалось среди нас ни одной гнилушки. Сколько вместе всего прошли — ни один трещину не дал. И когда нас предали, загнали в окружение и бросили. И когда мы из окружения этого с боями выходили, Был у нас парень, Сашок. Лучший из лучших. Он за линию ходил, как на прогулки. Не успеет вернуться — готов опять идти. Но когда сдали нас, это так по душам ударило, что не каждый сдюжил. И Сашка, когда мы на прорыв пошли, вдруг говорит:

— Все ребята. Я сломался. Я больше ни во что не верю. Вот мы сейчас пойдем, а нас снова подставят… Я боюсь. Боюсь так, что поджилки трясутся. Вы теперь на меня сильно не рассчитывайте.

Я за всю свою жизнь большего мужества не встречал. Первое: что нашел он в себе силы такое сказать. А второе, что он, после этих слов, с нами две недели через бои шел. Боялся смертно, но шел и вышел. Потому что ему казалось, что он веру свою утратил.

А она с ним была.

А приятель мой Серега во вторую роту попал.

Замечательный он был человек. Чистый.

Месяц спустя мы под Грозным стояли. И потянуло комбата нашего на подвиги. Придурок пьяный. С каких глаз он это затеивал, с каких в жизнь проводил, с каких команду на открытие огня подал?…

Ушла вторая рота. Засаду выставили на выходе из Грозного. Ждали боевиков на прорыв. И в сумерках уже вышла на них колонна. Слышали мы — стрельба в том районе отчаянная была. По радиопереговорам судя, наши боевиков в полную силу долбили. Колонну эту в прах разнесли.

Мои от зависти прямо изнывали. Но чувствую я: что-то не то.

— Не торопитесь завидовать, — говорю.

Вернулась рота. Обычно после такой удачи азарт прет, каждый рассказывает что, да как. А тут — молчком. Я на Серегу смотрю: ходит, как в воду опущенный. Тоже молчит. В душу ему я лезть не стал. Созреет, сам все скажет.

Да и говорить особо не понадобилось. Через день проходили мы тот район. И колонну эту увидели. Не боевая колонна. Только один «Урал» на транспорт боевиков тянет. Хоть и сгорело все, но видно, что остальное — разношерстная техника. Легковушки. Автобусы. Остатки барахла гражданского… Заглянули мы. Разные там трупы были. И женщины. И дети. А оружия не было. Ни целого, ни обгоревшего.

Подошел Серега. Смотрел, смотрел… и заплакал молча.

А вечером, когда мы с ним у меня в палатке сидели, говорит:

— А ведь не всех сразу…. Мы, когда сообразили, что происходит, прекратили огонь, кинулись помогать. Засветились перед ними — чья работа. А что дальше делать? Комбат, козел, протрезвел резко. Собрал нас, говорит: «Если отпустить их, или в госпиталь отвезти — все! Кранты нам!..» В общем, получается, перевязали мы их, накормили и … Не знаю, как теперь с этим жить. Но думаю, что скоро мы за это ответим.

Не стал я его ни утешать, ни успокаивать. Не поверил бы он моим словам.

Тем более, что прав он оказался на сто процентов. Будто знак какой — то лег на роту. Через день, да каждый день пошли у них потери. Глупые какие-то, непонятные… для тех, кто не знал, что происходит.

Я тогда об одном Господа просил: чтобы дал Сереге легко уйти. Чтобы дал ему возможность успеть душу свою очистить.

А под Дуба-Юртом их рота полностью легла. Практически полностью. Человек пять осталось. Когда чехи на пятки сели, Серега отход остатков роты прикрывал.

После того, как мы духов вышибли, мои ребята его нашли. Меня позвали.

Он себя вместе с боевиками гранатами подорвал. Две воронки по бокам. Весь — как решето. Кистей рук нет. А на лице — ни царапины. Чистое лицо. Строгое и спокойное.

Я рад за него. Жить по своей вере он уже не мог. Но умереть успел…

Он с верой умер.

Что? Да! Я — православный. Только тут не о том речь. Нет. Кто как молится — это без разницы. Бог один на всех, это и без меня сказано. И вера настоящая — она одна в душе. И Закон на всех действует одинаково.

Работали мы как-то за линией. Надо было броды к Катыр-Юрту разведать. Пошли впятером. Ночь хорошая такая была. Туман, морось. Можно под носом у любого секрета пройти. Если только прямо на них не наступим — не заметят.

Прошли мы эту речушку, как велено. Броды нашли, и не один. Времени еще полно. И такой соблазн одолел: посмотреть, как у духов служба организована, что в ауле делается.

Там, где мы заходили, постов не было. Или спали, как убитые. Но, скорей, все же не было. Мы же не дуриком шли. Смотрели.

К крайним домам вышли. И тут — патруль.

Трое их было. Что-то типа ополчения местного. Боевиками-то и назвать трудно. Но, здоровые ребята. Один с охотничьим ружьем, а двое — с калашами. У нас и «Винторез» был, и пистолет бесшумный. Но только, если бы мы их просто убрать решили, то не стали бы и патроны тратить. Они же идут, болтают о чем-то по-своему. Только песни не поют. В ножи спокойно можно было взять. Но интерес-то другой. Три «языка» сами в руки идут.