Поправка номер тридцать семь - Юлия Бекенская

Юлия Бекенская

Поправка номер тридцать семь

Лучший вид на этот город — если сесть в бомбардировщик

Шаман истекал кровью. Желтая кожа в складках морщин была омерзительна. Нож с костяной рукояткой валялся рядом. Старик запрокинул голову, рот открылся, обнажая гнилые зубы. Хохот, низкий и зычный, казалось, должен был бы принадлежать другому телу. Словно хохотал царь всех царей, стремясь вырваться из ветхой оболочки.

— Довольно, Константин, — прошелестел врач. — На сегодня хватит.

Я очнулся в кресле Министерства. Снял шлем, размял плечи. Руку покалывало после инъекции. Док осторожно сматывал провода. Его рабочее лицо, без узоров, ровного серого цвета, мягко подсвеченное изнутри розовым, производило нужное впечатление. Внимательный врач, готовый вместе с пациентом решить все проблемы.

— Ну и как? — спросил я.

— Расшифруем, посмотрим, — сказал доктор. — Вас что-то встревожило?

— Отвратительные картинки. Мне обязательно это нужно смотреть?

— Вы против мониторинга? — немедленно спросил он.

— Приятного мало, — признал я. — Но Конвенция есть Конвенция. Положение о выборке многим кажется старомодным. Хотя, учитывая мою травму пять лет назад…

— Ваша история — путь настоящего целеустремленного горожанина, — с энтузиазмом сказал врач. — Она лишний раз показывает, в каком справедливом обществе мы живем: молодой человек, чудом спасшийся из обвала на верхних ярусах, за столь короткий срок делает серьезный карьерный рывок. Надеюсь, тесты в чем-то помогут вам. А в благоприятном исходе выборки я совершенно не сомневаюсь!

— Вот и моя подружка считает, что это будет мне на пользу, — кивнул я.

— Очаровательная женщина, — сказал доктор. — Я мог бы мечтать о такой пациентке.

— Вам не кажется, что это звучит двусмысленно? — сухо произнес я.

— Эта двусмысленность на моей совести, — ритуально извинился он.

Мы раскланялись. Я попрощался и вышел.

Хотелось побыть одному, я поднялся на транспортный ярус. Очаровательная женщина, подумал раздраженно. Вспомнил утро.

Мы ехали по центральной магистрали, и Эльза щебетала на вечную тему:

— Всего двадцать семь миль вниз, к Черному пляжу — а будто попадаешь в другой мир! Камбаловые фермы, катания на батискафах, эксклюзивное спа в барокамере. И эти очаровательные рыбки с мелкими зубками, педикюр… Конечно, и тут в салонах можно найти кое-что, но у мадам Линды — это что-то неописуемое! Да ты меня не слушаешь!

Сегодня на ней было лицо из силикона. Вживленные светодиоды подчеркивали безупречный овал. Трогательный стразик в ушке, фиалковые линзы и свитые в кудряшки локоны — когда Эльза отправлялась навестить маму, всегда выбирала образ девочки-пай.

Поток замедлил ход: мы пропускали полицейских. Они вели бола. На фоне униформы и бронированных лиц бол выглядел особенно гнусно. Он что-то кричал, и, когда разевался рот, кожа непристойно двигалась. Из-за звуковой капсулы мы не слышали, что он орет.

— Какая гадость, — Эльза отвернулась. — Почему нельзя его вести в закрытом каре? Это же неприлично! Куда смотрит правительство?

Когда я видел болов — без определенного лица — всегда задавал себе вопрос: как можно опускаться до такой степени? Социальная помощь, общественные работы — все это давало возможность человеку, попавшему в трудное положение, остаться на плаву. Город никого не бросал. Но непременно находились уроды, которым нравилось эпатировать публику лохмотьями и отсутствием лица.

Непонятно, зачем полиция усиливала ажиотаж, водя их по городу на глазах у всех. Больные же люди. Издревле человечество стремилось прикрыть срамоту. И всегда находило возможность.

Объяснимо стремление к индивидуальности: готы издавна вместо лиц носили черный туман из поляризованного газа. Их право. По крайней мере, они не шокировали окружающих голой рожей.

Послышался свист — за болом погнались трое лицензированных гопников. На рукаве у каждого сверкали нашивки — желтая и оранжевая. Тинейджеры бесятся. Предусмотрительное растет поколение: месяц общественных работ — и можно безбоязненно задираться к прохожим, приставать к девчонкам и творить прочие шалости, которые им еще предстоит придумать. Один из полицейских добродушно отогнал гопников подальше.

Бол вдруг развернулся и рванул в нашу сторону. Эльза взвизгнула. Он что-то кричал. Полицейские усилили аудиокапсулу, и модная мелодия заглушила крик.

Эльза вздрогнула.

— Какое мерзкое начало дня, — сказал я.

Мне всего-то осталось пройти метров сто, чтобы спуститься на свою ветку тоннеля. Я надеялся, что никого не встречу. Но, видимо, день не задался. Меня окликнули. Мирра преподавала в начальной школе. Тиара тяжелых кос, традиционные татуировки с буквами алфавита. Приподнятые в веселом удивлении брови, круглые прорези глаз — все лицо ее словно бы говорило: дети, вы не поверите, какие интересные вещи я вам расскажу! Она была подружкой моего приятеля, Рэма. Последний раз мы с ним играли в шахматы недели три назад.

— Я искала вас, — произнесла она. — Рэм… из министерства звонили. Командировка за черту. Бессрочно. Вещи не дали собрать… попрощаться.

Я остановился. Командировка за черту — о таком я только слышал. Думал, это осталось в далеком прошлом, когда из кровавых разборок и анархии, из неутихающих городских войн поднялось, едва оперившись, Министерство Политкорректности.

Это сейчас МинПолитКор в Городе, со всеми его подотделами, ничего особенно не решает. А тогда… как историк, я в подробностях изучил эпоху Немирья.

Палили из обрезов кроткие вегетарианцы, желая жить отдельно от расчленителей плоти. Геи рыдали, требуя разрешить им рожать. Трезвенники с дрекольем шли на любителей виски. Кришнаиты требовали мест под храм в центре города, бодаясь с сатанистами, которым нужна была территория для черных месс. Курильщики силой напяливали противогазы ортодоксальным кислородофилам. Даже симфонисты после концертов шли с рэперами стенка на стенку.

Что происходило, кто тому виной — будто Пандора опять рассыпала ящик, и вместо хворей полезли разборки. Историки до сих пор гадают, с содроганием изучая кровавый материал — что было виной того страшного двадцатилетия?

Одна из уважаемых теорий возлагала ответственность за резню на рекламную Корпорацию Х, которая, собрав под крыло ведущих пиарщиков и маркетологов, сожрала агентства помельче, вобрав в себя лучшие кадры. Именно в ее недрах зародилась Теория Новых Продаж, направленная на приведение человеческих потребностей к единому знаменателю, оболванивание масс до того, чтобы в любой момент продать что угодно. «Мы лучше вас знаем все, что вам нужно» — этот концепт работал весьма успешно, пока не достиг критической точки.

Вдруг обострилось стремление людей быть собой. Недовольство вскипело и приняло гротескные формы. Каждый желал отличаться и отстаивал это право с оружием в руках.

Кровавый слоган: «Ты — это не все!» — унес тысячи жизней. Мирные и безобидные хобби вдруг обрели энергию революционного движения. Бунт филателистов. Кровавая месса ботаников. Шабаш домохозяек.

А когда поднялась Армия Обывателей — гетеросексуальных мясоедов, любителей пива, зрелищ и табака — стало понятно, что Город либо сожрет себя изнутри, либо из хаоса родится новый порядок.

Тогда и появилось Министерство — на обломках управы, среди горящих стен, разбитых витрин и перевернутых экипажей и сказало — хватит!

На развалинах, в чудом уцелевшем здании Университета поднялся министерский флаг: пятиметровое прозрачное полотнище, символизирующее чистоту помыслов и право каждого быть собой. И Министерство поклялось пеплом, оставленным от города, это право беречь.

Многим, не желавшим подчиниться, выписывали тогда командировки за черту.

Но сейчас? Когда давно позабыты распри, а мелкие преступления отрабатываются заранее, по строгому графику, реализуя законное право граждан на хулиганство, командировка за черту была из ряда вон выходящим событием.

И я так и сказал об этом Мирре.

— Это правда, Константин. Мне сегодня прислали с курьером его лицо, — она произнесла это совсем обыденно.

У меня вспотели руки. Будто в глубинах родовой памяти еще ютились воспоминания о высланных за черту предках. Показалось на секунду, что вернулось время Немирья, когда каждый боялся за близких и за себя.

— Сочувствую, — забормотал я, понятия не имея, что говорить, — но почему? И чем я могу помочь?

— Мне кажется, — ответила она, и руки ее взлетели к горлу, — он хотел предупредить вас о выборке. Отправил письмо…

— Я давно не получал писем, Мирра, — мягко сказал я. — Простите, если возникла двусмысленность, — ритуально извинился на всякий случай.