Одиссея Георгия Лукина - Евгений Дубровин

Евгений Дубровин

ОДИССЕЯ ГЕОРГИЯ ЛУКИНА

Бутылку нашел мальчик. Он вместе с отцом и старшим братом копал песок у самой воды и вдруг увидел бутылку, большую черную бутылку из-под вина. Ее прибили к берегу волны и покачивали у края отмели, не зная, выбрасывать ли свою ношу на берег, или тащить дальше. Возможно, мальчик не обратил бы на бутылку внимания, если бы она не была запечатана воском. Ему показалось это странным: пустая, а запечатана.

Мальчик бросил лопату, достал бутылку и сковырнул воск. Внутри виднелась бумага. Старший брат заинтересовался и перестал бросать песок в тачку.

– Что там? – спросил он.

– Бумага…

– А… – Брат потерял интерес.

– Давай, давай, нечего отвлекаться, – оказал отец.

Мальчик положил на землю бутылку и стал бросать лопатой песок в тачку. Песок был хоть и влажный, но белый, мелкий, – в самый раз для штукатурки.

Отец и двое сыновей строили дом. Они строили его уже третий год, и дом был почти готов, оставалось лишь оштукатурить его, и для этого они с утра до вечера возили тачкой с реки песок.

– Я не могу больше, – сказал мальчик. Он немного хитрил: он еще мог работать, хоть уже сильно устал и солнце напекло ему голову. Мальчику не терпелось узнать, что в бутылке.

– Перекур, – старший брат воткнул в песок лопату. Отец кинул еще три раза и тоже остановился. С беспокойством он посмотрел на солнце. Оно явно клонилось к горизонту, а чтобы выполнить норму, им еще надо было привезти пять тачек.

Отец оглянулся на дом. Он всегда, даже когда работал, поглядывал на дом. Дом и отсюда поражал размерами и стройной красотой. Белели узорчатые, еще не крашенные ставни, отборные бревна из золотистой сосны напоминали вылезший после дождика скользкий масленок. На крыше из оцинкованного железа, как шаровая молния, дрожало косматое солнечное пятно.

Отец всегда смотрел на дом, сначала с любовью и радостью, а потом все более и более хмурясь: чем дольше он смотрел, тем больше и больше находил недостатков. Но все же дом был хорош. Отец поник головой – вспомнил жену. Жена не увидела дома…

Иметь собственный дом было мечтой отца. Он говорил об этом с товарищами, говорил ночью в постели с женой, а когда выпивал лишку, плакал по дому. Когда выпивал, дом виделся особенно явственно. Тяжелая пятистенка из новых бревен, с цинковой крышей, резными ставнями, с петухом на трубе. В палисаднике – вишни, георгины. За дощатым забором – огород, полный спелых тыкв: отец любил пшенную кашу с тыквой. В такие дни отец метался по квартире, как зверь по клетке. Квартира у них была так себе, средненькая, на несколько семей, с общими удобствами, но все же у других и такой не было: предприятие, где отец работал плотником, изготовляло деревянную тару, было скорее мастерской, чем предприятием, и своего жилищного фонда не имело. Поэтому на работе даже завидовали отцу, когда он получил эту комнату с общими удобствами. Особенно не могла нарадоваться жена. Она без конца включала и выключала воду, смывала унитаз, зажигала газовую колонку, хотя в этом не было особой необходимости, при этом с ее лица не сходила счастливая улыбка. Отец в трезвом состоянии относился к новой квартире равнодушно, но когда «хватал лишку», то брал из ванной туристический топорик и задумчиво расхаживал с ним по комнате.

– А вот если я пол порублю, что будет? – спрашивал он жену.

– Глупый, – отвечала жена.

– Ну, а если порублю? – приставал отец.

– Выселят.

Отец приходил в хорошее настроение.

– Вот видишь, – радовался он. – Выселят. Запросто выселят. А из своего дома никто не выселит. Хоть жги, хоть што.

– Зачем жечь-то?

– Это я так…

Отец усаживался за стол и замолкал, задумчиво вертя туристический топорик.

При гостях любой разговор отец умел свести на дом.

– В своем доме выпить – одно удовольствие, – говорил он друзьям. – Запить – водички из колодца холодной принес. Закусить – помидорчики, огурчики с веточки. Грушки моченые. Знаете, как грушками со смородиновым листом хорошо закусывать?

Друзья мрачно смотрели на стол. Кроме магазинных огурцов, пахнущих мокрой овчиной, хамсы и луковицы, они не знали другой закуски.

– Или грузди соленые из дубовой бочки, – распалял воображение отец. – Лежит, как свиное ухо, ножом пырхнул – скрип, как от новых сапог. (В этом месте гости дружно сглатывали слюну.) Или что, я для друзей сальца мороженого не порежу или курку не зарублю? А когда кабанчика прирежешь – печенка…

– Кончай, – не выдерживал кто-нибудь.

С каждым годом все чаще говорил о доме отец и все грустнее и грустнее.

– Умрем с тобой, старуха. Старший женится, здесь останется, а младший куда? На частную?

– Дадут небось. К тому времени понастроют.

– Казенка она и есть казенка.

– Навечно ведь дают.

– Хоть и навечно, а все равно не свое.

Как-то раз, когда отец строгал на станке доску для тары, он стал свидетелем разговора мастера и командированного в лохматой шапке.

– Работа адова, – жаловался командированный. – Сам и за лесника, и за прораба, и за учетчика. Глушь. Никто не идет. Уж и дом помочь построить обещаем, а все равно…

Пила с визгом врезалась в дерево. Полетели обломки.

Так отец стал лесником. Место действительно оказалось глухим: ни дорог, ни людей, ни транспорта. Потому и дом, наверно, двигался медленно.

Выросли дети, умерла жена. Умирала она долго и трудно. В бреду все вспоминала свою городскую жизнь: знакомых, свою улицу, квартиру.

– Ничего, ничего… – виновато бормотал отец, положив ей на лоб руку. – Здесь будет еще лучше… Вот построим дом… Я на крышу железо достал… Знаешь, какое хорошее, цинковое… Как у тебя таз был…

Впрочем, отец проводил возле кровати умирающей мало времени. Он хотел быстрее покрыть крышу. Отцу почему-то казалось – стоит жене увидеть готовую крышу, как она сразу выздоровеет. Даже могилу отец рыл ночью, чтобы не занимать дневное время. Смерть жены он воспринял как нечто временное, несерьезное. Стоит закончить крышу, и он снова услышит ее ворчание, стук тарелок на кухне… Первый раз отец заплакал, когда крыша была готова. Стоял яркий весенний день, из леса тянуло студеным ветерком, пахло тающим снегом и прелыми листьями. Шумели голые коричневые деревья, зеленела залитая водой трава, по черным островкам земли разгуливали грачи, где-то далеко-далеко, как смутное воспоминание, гудел катер… Отец забил в крышу последний гвоздь и оглядел свою работу. Белая пирамида крыши сбегала вниз. Она была очень красивая, эта цинковая крыша. Красивая и неожиданная своей геометрической правильностью среди хаоса весны, беспорядочности деревьев, мешанины воды, земли и снега, первобытного крика галок, серого порывистого ветра из леса.

– Ксеня! – крикнул отец, забывшись, радостно вытирая со лба ладонью пот.

– Ты что, отец? – спросил снизу старший сын.

«Нету Ксени и никогда не будет», – подумал отец и заплакал. До вечера он просидел на могиле жены, машинально подправляя куски дерна, а вечером привезли дранку и надо было обивать стены…

Когда они переехали из города в лес, мать оказалась для меньшего единственным товарищем. Она вдруг вспомнила свое детство: учила мальчика распознавать грибы, ориентироваться в лесу, находить съедобную траву, ловить на костер раков. Купаясь, они играли в пятнашки. Временами мальчику казалось, что это не мать, а его сверстница, девчонка, – такая она была веселая, быстрая. Но это все было в самом начале. Потом мать с каждым днем становилась все печальнее: тосковала до городу, да и уставала…

– Ах, как, сынок, мне здесь надоело, – шептала мать мальчику по ночам. – Я ненавижу дом…

Когда она надорвала живот, мальчик каждую свободную минуту проводил у ее постели.

– Я скоро умру, сынок… – говорила мать.

– Ну что ты, мама… Вот настанет лето – мы с тобой в пятнашки будем играть…

– Когда я умру, – говорила мать, не слушая, – ты уезжай отсюда, сынок… Он тебе не нужен, этот дом… Ты надорвешься здесь… Вы никогда его не построите… Все будет казаться мало… Все будете строить, строить…

– Что же здесь строить, мама? Мы уже все построили.

– Это только кажется, сынок. Дом – это такая вещь… Как зараза… Пристанет…

Она умерла, и мальчик остался без товарища. Зашумел молодыми листьями лес, потянуло медовым разнотравьем, запели соловьи. Засыпанная щепой, песком, конским навозом, исполосованная колесами поляна перед домом вдруг вскипела ромашками, и ветер бросал белую пену к самому порогу времянки. В просеках мелькали косули. Рыжая белка часто перескакивала с большого дуба на трубу нового дома, а однажды, выйдя ночью на улицу, мальчик увидел дикого кабана, который чавкал на помойке, как простая свинья.

Но отец со старшим сыном не обращали на все это внимания. Они работали и работали, как автоматы, лишь по воскресеньям старший сын заканчивал работу часов в пять, мылся на речке, брился, надевал новые брюки, рубашку и, распространяя запах одеколона «Кармен», уходил в соседнее село на «улицу», километров за десять.