Признание угонщика самолета - Генрих Бёлль

Генрих Бёлль

Признание угонщика самолета

«Товарищ Господин, после обстоятельных консультаций с той инстанцией, которая контролирует мои низменные инстинкты — должен признаться, не всегда успешно, — после интенсивного, вконец меня измотавшего вслушивания в то внутреннее пространство, что я хотел бы именовать своим гражданским сознанием, я решил во всем сознаться.

Да. Я пытался угнать самолет. Да. При этом я использовал огнестрельное оружие, и пусть оно было всего лишь подделкой — немножко дерева, много ваксы, — но призвано было внушить страх. По счастью, его у меня отняли еще прежде, чем я мог бы пустить его в ход. Я прошу Вас, товарищ Господин, обратить внимание на мою формулировку «прежде, чем я мог бы пустить его в ход», и не обвинять меня в связи с этим в формализме — ведь как можно всерьез пустить в ход поддельное оружие из дерева и гуталина? Данная формулировка отнюдь не означает, что я действительно пустил бы в ход оружие или хотя бы намеревался это сделать; для меня это оружие выполняло исключительно функцию ключа, нет, мне не хотелось бы возводить поклеп на такой достойный инструмент, как ключ, нет, оно выполняло для меня функцию отмычки, с помощью которой я хотел вломиться в священную зону, доступную лишь иностранцам и особо заслуженным товарищам. Можно ли совершить что-нибудь более предосудительное? Нет. Движущей силой при этой попытке угнать самолет — а я не делаю никаких оговорок и прошу поступить со мной по всей строгости закона — явилось нечто такое, что раньше принято было называть страстью, и более того — разумеется, это удваивает мою вину и потому закон должен покарать меня с удвоенной силой — страстью к несоциалистической стране. И все-таки здесь я должен по справедливости слегка смягчить свою вину: не сгорал я от страсти к этой стране, ибо она не является, нет, именно потому, что она не является социалистической... но между этим «не сгорал, ибо» и «потому что она не кроется», как справедливо заметил прокурор, «идеологическая неустойчивость» и, как он — опять-таки справедливо — отметил, моя «податливость на капиталистическую пропаганду». Так оно и есть.

Действительно, я самым недопустимым, можно сказать, мерзопакостным образом завладел этим проспектом города Копенгагена... простите, здесь у меня текут слезы стыда за мой грязный поступок, но прошу, не сочтите эти слезы притворством... я выудил проспект на улице Горького из урны, над которой наклонился, чтобы сунуть в нее скомканную «Правду», — прочитанную, однако, от корки до корки. Теперь-то я отлично понимаю, что, уже выбросив «Правду», навлек на себя подозрения, но я подчеркиваю: она была прочитана вдоль и поперек, от корки до корки, я и сегодня мог бы изложить вам содержание передовой статьи, но куда хуже то, что я прельстился неодетой женской фигурой, которую углядел в мусоре, и моя правая рука сквозь мусор сама потянулась к этой картинке.

Я женат, товарищ Господин, у меня подрастают трое детей, я веду бесконфликтную супружескую жизнь, и мне не хотелось бы, чтобы у вас создалось впечатление, будто именно это фото неодетой женщины побудило меня попытаться угнать самолет; нет, эта женщина была лишь ловко насаженной порнографической приманкой на крючке капиталистической пропаганды; на самом же деле я — поскольку мои темные инстинкты не были полностью приглушены социалистическим воспитанием — совершенно разочаровался в этой женщине; я дал себе слово быть откровенным, товарищ Господин, а потому хочу быть искренним и в этом пункте.

Наконец, я не какой-нибудь неуч, в школе я получил прекрасные знания в области географии, я страстно любил рассматривать географические карты... и вот как-то веду я пальцем от Ленинграда через Балтийское море, пока не натыкаюсь на Копенгаген, и тут, товарищ Господин, во мне и проснулась страсть, которую внушил мне этот дивный город, и я клянусь всем, что мне свято: я жаждал попасть туда вовсе не ради порнографических фильмов и магазинов, нет, все дело в красоте архитектуры, что пленила меня, в каналах, в старых амбарах, которые я увидел в проспекте, когда первое волнение, вызванное неодетой женской фигурой, улеглось, и притом очень быстро, правда, не только в одной архитектуре дело, но и в философии.

Я простой советский рабочий, однако меня всегда тянуло к философии, да, она меня околдовала, и этим я опять-таки обязан великолепному школьному образованию. В библиотеке одного знакомого моей покойной тетушки мне довелось прочитать небольшую работу этого самого Кьеркегора[1], как известно, современника несравненного Карла Маркса, и тут вы можете спросить, и даже с полным правом упрекнуть меня в том, что страсть моя была направлена не на прекрасный старинный город Трир[2].

Теперь я должен сделать еще одно признание: по национальности я еврей и определенные — или лучше сказать — известные исторические события, касающиеся судьбы еврейского народа, значительно подорвали мое стремление посетить страну, населенную немцами, основательно подорвали, и вовсе нет нужды особо подчеркивать то, что для любого советского гражданина само собой разумеется, а именно, что я исключаю из числа этих немцев жителей ГДР, только вот Трир-то находится не в ГДР, а в Дании немцы не живут, и, кроме того, Трир расположен не у моря, и там нет Тиволи, там нет такого чудесного цирка, как в Копенгагене, а мне хотелось в Копенгаген не только ради Кьеркегора, а также ради красоты и уюта этого города, но, если я даже и тоскую по датским циркам, это вовсе не значит, что я презираю наши великолепные советские цирки; у нас самые лучшие клоуны, у нас великолепные артисты, просто мне хотелось один раз увидеть несоветский цирк, хотелось один раз провести отпуск среди несоветских людей.

Я не отрицаю красот Крыма или Кавказа, к которым я отчасти приобщился, не отрицаю красот Балтийского моря у наших братских народов — латышей, литовцев, эстонцев; все это я видел, и мое чувство прекрасного исторгало у меня слезы радости, более того, восторга. Но мне хотелось разок побывать в Дании, однако все мои многочисленные попытки посмотреть эту дивную страну легальным путем, в качестве туриста, терпели неудачу, все заявления отклонялись, и тогда я самым недопустимым образом использовал свои способности опытного и неоднократно премированного механика по точным работам. Из букового полена я — тайком, пока мои домашние спали, и под предлогом повышения квалификации — вырезал пистолет, точь-в-точь как настоящий, и при помощи нашего черного советского гуталина, не имеющего себе равных, придал изделию металлический блеск, поехал в аэропорт, чтобы все посмотреть на месте, записал все рейсы на Копенгаген и однажды попытался силой прорваться сквозь заграждение к самолету САС; попытка не удалась благодаря бдительности нашей милиции, которой я хочу здесь выразить мою благодарность.

Товарищ Господин, я клянусь, клянусь жизнью моей жены и детей, жизнью всех, кто мне дорог, жизнью всех моих друзей и товарищей: я обязательно вернулся бы, я бы раскаялся, явился бы к властям, и, понеся заслуженное наказание, вернулся бы к своей профессии механика по точным работам, и остаток дней провел бы в своей любимой стране трудящихся, и сейчас мне абсолютно ясно, что в Копенгагене я уже через несколько дней был бы по горло сыт ихним декадентством. И наконец, — только прошу, не усматривайте в этом и тени иронии, — как же замечательно поставлено у нас преподавание географии, как великолепно преподается философия, если у людей могут возникать такие страстные желания!»

Обвинитель оценил признание обвиняемого соответствующим образом, но, так сказать, реферативно, что называется, принял к сведению, однако, как он потом подробно разъяснил, ни в коей мере не счел его смягчающим вину, все это, сказал он, абсолютно неосновательные причины, что толку признаваться в том, что уже доказано, запротоколировано и подтверждено подписью обвиняемого; слабость этого признания, по его словам, в ссылках на вещи само собой разумеющиеся, как-то: преимущества советских методов преподавания географии и философии, в похвалах этим само собой разумеющимся вещам есть что-то подхалимское, лицемерное; особенно же отягчающим обстоятельством в определении характера обвиняемого выглядит восхваление советского сапожного крема, о котором все — и партийное и государственное руководство и не в последнюю очередь весь советский народ — знают, что если он и не вовсе плох, то и не так уж хорош, как его расписывает обвиняемый; имеющиеся сведения — и отнюдь не тайные — об этом самом креме изобличают обвиняемого как лжеца и подхалима и... тут обвинитель вытащил из своей папки поддельный пистолет и положил его на стол перед судьей, кроме того, результаты химических анализов свидетельствуют — и он положил заключение экспертов рядом с пистолетом, — что предназначенное для шантажа изделие смазано сапожным кремом американского производства, благодаря чему и была достигнута обманчивая схожесть с вороненой сталью.