Литературные персонажи - Лилия Чернец

Лилия Чернец

Литературные персонажи

В художественном мире эпических, драматических, лироэпических произведений всегда есть система персонажей — субъектов действия, за взаимоотношениями которых следит читатель. В эпике и лироэпике персонажем может быть и повествователь, если он участвует в сюжете (Николенька Иртеньев в «Детстве», «Отрочестве» и «Юности» Л.Н. Толстого; Аркадий Долгорукий в романе «Подросток» Ф.М. Достоевского); в таких случаях повествование обычно ведется от первого лица, а повествователя принято называть рассказчиком.

Синонимами персонажа в современном литературоведении являются литературный герой, действующее лицо (преимущественно в драме). В этом ряду слово персонаж — семантически наиболее нейтральное. Его этимология (франц. personnage, от лат. persona — особа, лицо, маска) напоминает об условности искусства — об актерских масках в античном театре, в то время как героем (от греч. herds — полубог, обожествленный человек) называют реального человека, проявившего мужество, совершившего подвиг. Таково прямое, основное значение этого слова. В художественном произведении долгое время героем называли главного положительного персонажа. Инерция такого понимания слова побудила У. Теккерея дать своему роману «Ярмарка тщеславия» (1848) подзаголовок: «Роман без героя».

Персонаж — это вид художественного образа, и принципы изображения могут быть разными. Ведущей в литературе разновидностью персонажа является, конечно, человек, человеческий индивид (от лат.: individuum — неделимое, особь). Наиболее широкие возможности для создания развернутого образа человека предоставляет эпический род, где речь повествователя легко вбирает в себя множество описательных и психологических деталей. Значимо место героя в системе персонажей. Второстепенные и эпизодические лица часто представлены немногими чертами, используются как композиционные «скрепы». Так, в повести А.С. Пушкина «Станционный смотритель» вокруг главного героя, Самсона Вырина, сменяются эпизодические лица: лекарь, подтвердивший болезнь Минского; ямщик, везший Минского и Дуню и показавший, что «во всю дорогу Дуня плакала, хотя, казалось, ехала по своей охоте»; военный лакей Минского в Петербурге и др. В финале появляется «оборванный мальчик, рыжий и кривой» — один из тех, с кем незадолго до смерти «возился» смотритель, так и не узнавший, что в Петербурге у него растут внуки. Этот персонаж, оттеняя одиночество Вырина, выполняет в то же время композиционную функцию: сообщает рассказчику о приезде на станцию «прекрасной барыни». Так читатели узнают о судьбе Дуни и ее поздних слезах на могиле отца.

Однако в литературе используются и другие разновидности персонажа, в том числе фантастические образы, в чем проявляется условность искусства, «право» писателя на вымысел. Наряду с людьми в произведении могут действовать, разговаривать антропоморфные персонажи, например животные. Как правило, введение персонажей-животных есть знак односторонней типизации. В басне нравственные качества, преимущественно пороки, четко распределены между персонажами: лиса хитра, волк жаден, осёл упрям, глуп и т. д. В отличие от мифа, где природное и культурное еще не разграничены (Зевс, например, мог обернуться быком, лебедем), «в басне животные выступают как отличные от человека существа…<…> начинают дублировать поведение человека, подменяя его как некий условный и, главное, обобщающий, типизирующий код»1. На основе басенной и других традиций создается животный эпос, где представлены более сложные характеры. К ним можно отнести главного героя «Романа о Лисе» — плута, неистощимого в озорстве, вызывающего возмущение и восхищение одновременно.

Антропоморфными персонажами могут быть также растения, вещи, роботы и т. д. (а, «До третьих петухов» В.М. Шукшина, «Солярис» Ст. Лема).

Персонажами в литературоведении считаются не только отдельные субъекты (индивиды), но и собирательные образы (их архетип — хор в античной драме). Образ как бы «собирается» из многих лиц, часто безымянных, представленных одной чертой, одной репликой; так создаются массовые сцены. Приведем фрагмент из повести Н.В. Гоголя «Тарас Бульба», где описывается многолюдная площадь в Запорожской Сечи. Тарасу и его сыновьям открывается живописное зрелище:

«Путники выехали на обширную площадь, где обыкновенно собиралась рада. На большой опрокинутой бочке сидел запорожец без рубашки; он держал в руках ее и медленно зашивал на ней дыры. Им опять перегородила дорогу целая толпа музыкантов, в средине которых отплясывал молодой запорожец, заломивши шапку чертом и вскинувши руками. Он кричал только: «Живее играйте, музыканты! Не жалей, Фома, горелки православным христианам!» И Фома, с подбитым глазом, мерял без счету каждому пристававшему по огромнейшей кружке. Около молодого запорожца четверо старых выработывали довольно мелко ногами, вскидывались, как вихорь, на сторону, и почти на голову музыкантам, и вдруг, опустившись, неслись вприсядку и били круто и крепко своими серебряными подковами плотно убитую землю. Земля глухо гудела на всю округу, и в воздухе далече отдавались гопаки и тропа-ки, выбиваемые звонкими подковами сапогов. Но один всех живее вскрикивал и летел вслед за другими в танце. Чуприна развевалась по ветру, вся открыта была сильная грудь; теплый зимний кожух был надет в рукава, и пот градом лил с него, как из ведра. «Да сними хоть кожух! — сказал, наконец, Тарас. — Видишь, как парит!» — «Не можно!» — кричал запорожец. «Отчего?» — «Не можно; у меня уж такой нрав: что скину, то пропью». А шапки уж давно не было на молодце, ни пояса на кафтане, ни шитого платка; все пошло куда следует. Толпа росла <…»> (глава II).

Стихия безудержного веселья, лихой пляски захватывает всех приходящих на площадь, казаки едины в охватившем их ликовании.

Наряду с персонажами, непосредственно изображенными в произведении (например, участвующими в сценическом действии в драме), можно выделить внесценических персонажей, расширяющих пространственно-временные рамки изображения и укрупняющих ситуацию («Мизантроп» Ж.-Б. Мольера, «Горе от ума» А.С. Грибоедова, «Стулья» Э. Ионеско). Влияние таких персонажей на поведение лиц, действующих на сцене, может быть очень велико. В «Вишневом саде» А.П. Чехова душевная усталость и беспомощность Раневской во многом объясняются гибелью сына Гриши «в этой реке», а также письмами, приходящими из Парижа. Сначала она рвет их, но в конце пьесы решает вернуться к любимому человеку, который, по словам Пети Трофимова, «обобрал» ее. При этом понимает, что идет «на дно»: «Это камень на моей шее, я иду с ним на дно, но я люблю этот камень и жить без него не могу» (д. 3).

О внесценических персонажах можно говорить применительно не только к драме, но и к эпике, где аналогом сцены является прямое (т. е. данное не в пересказе какого-то героя) изображение лиц. Так, в рассказе А.П. Чехова «Ванька» на сцене произведения — девятилетний мальчик, отданный в ученье к московскому сапожнику Аляхину и пишущий в ночь под рождество письмо «на деревню дедушке», Константину Макарычу (как он, подумав, дописывает на конверте). Все остальные лица, включая дедушку Ваньки, — внесценические.

Еще одна разновидность литературного героя — заимствованный персонаж, т. е. взятый из произведений других писателей и обычно носящий то же имя. Такие герои естественны, если сохраняется сюжетная схема, как в трагедии Ж. Расина «Федра», созданной на основе трагедий Еврипида «Ипполит» и «Федра» Сенеки; или как в «Каменном госте» А.С.Пушкина (сюжетная схема этой «маленькой трагедии» восходит к пьесам «Севильский озорник, или Каменный гость» испанского драматурга Тирсо де Молина, «Дон-Жуан, или Каменный гость» Ж.-Б. Мольера. При этом в названных трагедиях Расина и Пушкина персонажи, узнаваемые по имени и сюжетной роли, существенно отличаются по своему характеру от одноименных героев предшествующих пьес.

Но известный читателю герой (а к неизвестным в подобных случаях не обращаются) может вводиться в новый ансамбль персонажей, в новый сюжет. Заимствование персонажа в таких случаях, с одной стороны, обнажает условность искусства, с другой — способствует семиотической насыщенности изображения и его лаконизму: ведь имена «чужих» героев стали нарицательными, автору не нужно их как-то характеризовать.

Из русских классиков особенно часто обращался к этому приему М.Е. Салтыков-Щедрин («В среде умеренности и аккуратности», «Письма к тетеньке», «Современная идиллия» и т. д.). «…Взять литературного героя, литературный тип прошлого времени и показать его в жизни текущих дней — это любимый прием Щедрина. Его герои в 70-80-х годах — потомки Хлестакова, Молчалина, Митрофана Простакова, заполнившие всю жизнь с особенной силой после 81 г.» (Горький M. История русской литературы. — М., 1939. — С. 273.). Поражает свобода, с которой Щедрин обращается с известными литературными персонажами. «Домысливая» биографии героев, сатирик придумывает для них самые неожиданные занятия и должности, но с учетом конъюнктуры пореформенного времени. В «Письмах к тетеньке» Ноздрев издает и редактирует газету «Помои», где Репетилов ведет отдел хроники; в «Господах Молчалиных» (цикл «В среде умеренности и аккуратности») Молчалин вспоминает о десятилетнем директорстве в департаменте «Государственных Умопомрачений» не иного кого, как Чацкого, которому в пьесе Грибоедова было «прислуживаться тошно» (в стойкость дворянского либерализма сатирик не верил). Писатель устанавливает новые, непредсказуемые родственные связи: в «Господах Молчалиных» выясняется, что Рудин — племянник Репетилова, а Софья Фамусова вышла-таки за Чацкого, после же его смерти, из-за юридически безграмотного завещания, вынуждена судиться с Загорецким — «внучатым племянником» покойного. В том же произведении появляются новые лица с красноречивой родословной: адвокаты Балалайкин — побочный сын Репетилова (от Стешки-цыганки) и Подковырник-Клещ — побочный сын Чичикова (от Коробочки). За всей этой игрой воображения очевиден приговор, который Щедрин выносит своей современности, где сильно расширилось поприще комических героев Грибоедова и Гоголя. Как отметил один из персонажей: «Удивительно, как быстро растут люди в наше время! Ну, что такое был Ноздрев, когда Гоголь познакомил нас с ним, и посмотри, как он… вдруг вырос!!» («Письма к тетеньке». Письмо 12-е).