Нравы четы Филипп - Жюль Ренар

Ренар Жюль

Нравы четы Филипп

Жюль Ренар

Нравы четы Филипп

Перевод H. M. Жарковой

I

Дом Филиппов, пожалуй, самый старый во всей деревне.

Соломенная замшелая и залатанная крыша сползает чуть не до самой земли, дверь низенькая, маленькое окошко не открывается, - похоже, что хижине по меньшей мере лет двести. Мадам Филипп со стыда сгорает за свое жилье.

- Вот уж бедность, так бедность, - заявляет она, - разваливается хижина и не чинишь ее.

- А я нахожу, - возражаю я, - что ваш домик очень хороший.

- Когда тронешь пальцем стену, - говорит она, - известка отваливается кусками.

- Никто тебе не мешает, - замечает Филипп, - заткнуть дыры газетами.

- Я и не прошу такого дома, как у богатых, - говорит она. - Одного прошу - чистоты. И сбереги я четыре су, завтра привела бы дом в порядок.

- Не стоит, мадам Филипп, уверяю вас: дом ваш чудесный.

- Да он уж и не держится!

- Не беспокойся, - говорит Филипп, - он еще достаточно крепок и тебя похоронит.

- Да, когда свалится мне на голову, - говорит мадам Филипп и сама смеется.

Прежде всего, как входишь к ним, натыкаешься на деревянную кровать. Она одинаковая что в длину, что в ширину. Она не на колесиках. Ее, должно быть, спустили сюда через каминную трубу: дверь слишком узка.

- Кровать разборная, - сказал мне Филипп.

Мадам Филипп никогда не отодвигает ее. Как поставили кровать у стены, так она и стоит здесь. У мадам Филипп руки короткие. Когда нужно оправить постель с того края, она достает простыни вилами.

- В прежние времена, - говорит Филипп, - над кроватью у нас был четырехугольный балдахин из досок, а вокруг висели желтые с зеленым занавески.

- Занавески были полотняные, вышитые шерстью, - говорит мадам Филипп.

- Сносу им не было, - подтверждает Филипп. - Их раз повесишь, так никогда и не снимешь. Они закрывали всю кровать. Их раздвигали, только когда ложились в постель, прямо как в театре. И когда отец собирался ложиться, он говорил: "Спокойной ночи, детки, представление начинается".

- Таких занавесок теперь больше не делают, - говорит мадам Филипп. - Их загубила госпожа графиня. Она их купила и порезала на портьеры.

- Отец продал ей свои занавески за пятьдесят франков, - замечает Филипп. - Цена неплохая: они не стоили и двадцати...

- У нас есть, - говорит мадам Филипп, - еще точно такая же кровать в сарае.

- Почему же вы не пользуетесь ею? В ваши годы лучше каждому спать на отдельной постели.

- Пусть Филипп и спит на отдельной постели, если хочет, - отвечает мадам Филипп, - а я буду спать на своей.

- На своей! Она тоже и моя, - говорит Филипп.

- Это наша свадебная постель, - замечает она.

- Почему вы думаете, что вам будет плохо спать на другой постели?

- Мне там будет неловко, - говорит она.

- Ну, а вы, Филипп?

- Я всю жизнь спал здесь.

Тут дело не в любви, не в верности. Как в первую брачную ночь они легли спать вместе, так у них это и вошло в привычку на всю жизнь. И он и она не покинут общую свою постель до самой смерти.

Они не пользуются подушками. Они кладут их на ночь на стул, потому что подушки должны лежать днем на постели, туго набитые, твердые, белые, чтобы приятно было на них посмотреть.

- Это красиво, и я вовсе не хочу, чтобы их видели мятыми, - сказала мне как-то мадам Филипп.

- Закройте их одеялом, и никто не увидит.

- Такая уж мода - класть их сверху.

- Однако что может быть естественнее, раз у вас есть подушки, класть их под голову?

- Их и кладут под голову, только в гроб. Наследники всегда кладут в гроб подушки.

- Они подсовывают мертвым что похуже, - говорит мадам Филипп, - да они и не обязаны давать самые хорошие подушки.

Чета Филипп спит на сеннике и просто на перьях. У них нет матраца. Шерсть и волос слишком дороги, а гусиные перья достаются им даром.

- Мне часто приходилось видеть, - говорю я, - на дороге таких общипанных гусей, что смотреть на них было жалко. Я думал, они больные.

- Их нарочно ощипали, - заявляет Филипп, - только уж чересчур. Не надо вырывать перьев, на которых держится крыло, а то крыло свисает, и птица устает.

- Должно быть, гусям больно, и они кричат, когда так выщипывают крепкие перья.

- Надо подождать, - говорит мадам Филипп. - Когда перо готово, оно само выпадет. В это время и нужно их выщипывать. Гусей ощипывают три раза в год.

- Опытная хозяйка не ошибется, - добавляет Филипп, - она и перышка зря не потеряет. Раньше даже так говорили, что только на той девушке и можно жениться, которая семь раз перепрыгнет через ручей, чтобы подобрать перышко.

- Славная поговорка!

- О, - отвечает Филипп, - это ведь так, шутки. Филипп спит с краю, а мадам Филипп - у стены.

- А у вас есть ночные рубашки?

- А разве дневные не хороши? - спрашивает Филипп.

Они настолько хороши, что их носят не снимая самое малое неделю, а иногда и две. Я не уверен, снимает ли мадам Филипп на ночь юбку. Да и какой ей смысл раздеваться? Прошла та славная пора, когда они ложились в постель не только затем, чтобы спать. Они спят в перьях, как в отдельных гнездах. Каждый зарывается в своем углу. Они спят не шевелясь, задыхаясь, потеют, и утром, когда открывается дверь, пахнет грязным бельем.

- А сны вы видите, Филипп?

- Редко, - говорит он. - Да я и не люблю, от них плохо спишь.

Он считает, что сны бывают только неприятные. А мадам Филипп, та не видит снов никогда.

- Может быть, я и вижу сны, только я их не замечаю.

- Выходит, что вы и не знаете, что такое сны.

- Нет.

- Я же тебе объяснял, - говорит Филипп.

- Ты мне объяснял, что у тебя в голове, а я тебе говорю, что у меня в голове этого не бывает. Тогда как?

- Зато она всегда встает первой.

- А в котором часу?

- Как когда.

- Ну, летом.

- Летом не по часам, а по солнцу.

- А как же ставни?

- Я их никогда не закрываю, - говорит она. - Я боюсь, когда темно, я люблю просыпаться при солнце. Оно живет тут, прямо напротив окна, и как только вылезет из своего лукошка, так сразу же заиграет у меня на лице.

II

Я приехал к ним на Новый год.

Уезжал я из густолиственной деревни, а приехал, когда листья облетели, но, пожалуй, сейчас она была зеленее, чем в октябре, потому что из земли вышел колос. Лужайки, которые все лето поджаривало солнце, освежились побегами новой травы, и она была такая короткая, что коровы не могли ухватить ее своими толстыми губами. Коров пришлось отвести на ферму. Сейчас их не было видно на полях. Только лошади остались. Они умели находить себе пищу там, где коровы не могли сорвать и травинки. Они меньше боялись холода и оделись к зиме в густую шерсть, отливавшую бархатом.

Кроме дуба, упрямые листья которого падают только тогда, когда приходит черед уступить место новым, все деревья стояли голыми.

Сплошная живая изгородь стала прозрачной, и черный дрозд с трудом прячется в ней.

На самой верхушке тополя было старое сорочье гнездо, взъерошенное, как волчья голова; казалось, тополь начнет сейчас, как метлой, подметать им тучи, тончайшей паутиной свисающие с небес.

Да и сама сорока была недалеко. Она скакала по земле - ноги вместе боком, потом прямо и, как заводная, летала к дереву. Иной раз она пролетала мимо своего дерева и садилась на соседнее. Она такая одинокая и обычная только ее одну и можно было встретить на дороге. С утра до вечера она в нарядном платье. Это наша самая французская птица.

Все кислые яблоки сорваны, все орехи разгрызены.

Ежевика растеряла свои злые колючки.

Вялый терновник созрел, его хватило морозом, и кто его любит, уверяет, что теперь он вкуснее всего.

Но красные ягоды шиповника борются за свою жизнь. Они умрут последними, потому что у них суровое имя и нутро, полное шерсти.

Войдя в деревню, я удивился. Она стала такой маленькой.

Сады обнажились, и дома напротив церкви, прежде разделенные зеленью, стали теперь одним сплошным домом. Замок, казалось, приблизился, и разбросанные фермы тоже, и пустые поля, и светлые виноградники, и ставший прозрачным лес... И река течет теперь от края к краю горизонта совсем голая.

На улице никого. Ни одна дверь не открылась, пока я проходил. Дымили редкие трубы. Другие дома топились, должно быть, по-черному.

Наконец я добрался до Филиппа, и мне приятно было снова увидеть его и жену. Он был одет по-летнему, только отпустил, как всегда к зиме, бороду.

Мой приход не очень его удивил и не взволновал. Он протянул мне свою шершавую руку и сообщил, что новостей никаких нет.

- Никто не умер с моего отъезда? - А вам хотелось бы? -спросил он.

- Нет, Филипп, но если бы кто-нибудь и умер, ничего бы не было удивительного.

- Если бы деревенские умирали так быстро, скоро никого бы не осталось.

- Вы правы... Много вы сейчас работаете?

- Да так, мастерю всякую всячину. Жду вот, когда можно будет начать копать: бью камни - повинность моя пришла, рублю колы для виноградника, вожу навоз в сад. А то греюсь и потом ложусь спать.