Сдвиг - Максим Алёшин

«Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека — это ощущение таинственности. Оно лежит в основе религии и всех наиболее глубоких тенденций в искусстве и науке. Тот, кто не испытал этого ощущения, кажется мне, если не мертвецом, то во всяком случае слепым»

Глава 1

Ценность колодца узнаём лишь тогда, когда в нём больше нет воды

Первое, что я почувствовал, проснувшись утром 13 июня 20ХХ года примерно в 6.30 по московскому времени — это невообразимую легкость и нежнейшую гармонию. Меня буквально распирало от новых вкусных ощущений. Какая-то очаровательная непривычная радость пропитала меня всего, какое-то неиспытанное доселе чудесное наслаждение наполнило каждую клеточку моего тела и разума. Я ощущал себя прозрачным, легким, практически невесомым и необыкновенно счастливым и беззаботным. Эйфория от обыкновенного будничного утра до глубины удивила и потрясла меня; нежась в кровати еще какое-то время и прислушиваясь к странным, светлым и неожиданным ощущениям, я вдруг поймал себя на мысли, что так и продолжаю лежать с закрытыми глазами. Клянусь, я обычно открываю глаза, когда просыпаюсь, как все, всегда и везде, просыпаясь, открывают глаза, но сегодня…

Как часто мы не замечаем привычных действий, совершаемых ежедневно, ежеминутно, ежесекундно, ежемгновенно, если хотите. Обыкновенный вдох или, допустим, выдох, мы делаем много-много раз на дню, миллионы вдохов и выдохов в год, тысячи в сутки, десятки в минуту, эти привычные действия, вдох и выдох, становятся рутиной, обыденностью, незаметной составляющей физиологического процесса под названием жизнь. Или, например, другое обыденное действие взрослого полноценного человека — шаг, из той же оперы: делая тысячи шагов в сутки, ты относишься к ним, к шагам, как к само собой разумеющимся гаджетам человека. Порою в рутине или в круговерти жизни ты попросту забываешь о существовании этих привычных процессов. Ты не замечаешь их, практически не осознаешь всю важность этих элементарных функций человека, ты привык, ценность их поблекла и растворилась в кипе выдуманных проблем и дел. О, если б могли мы помнить свой первый вдох, который совершаем при рождении, холодный, режущий нежную плоть легких, колючий прогорклый воздух земной атмосферы… Но мы этого не помним — забыли напрочь.

Я замер и вдруг понял, что мои глаза не открывались. Никак. Никакими мысленными командами, никакими уговорами и угрозами…

Какое-то время, обескураженный от такого факта, я продолжал лежать без движений. Перечислить все мысли, которые забегали, завертелись, заметались во мне нереально. Клубок, переплетенных подозрений, предположений, вопросов без ответа, туманных догадок и страшных предчувствий катился на меня во мне же самом, вероятно, поднимался к горлу тугим упругим комком змей-сомнений, сдавливал моё дыхание, практически душил и пугал. «Фу-у-у», — закричал я от возбуждения и, вынув руки из-под одеяла, в крайней степени волнения прислонил их к тому месту, где по обыкновению у меня, как и у всех людей, находятся глаза… А-А-А! Их там не было! То есть совершенно не было глаз, не было даже намека на них или какого-либо следа их былого присутствия. На месте глаз была абсолютно ровная поверхность кожи, гладкая, без шероховатостей или затянувшихся послеоперационных швов. Я сел на кровати и, повернул голову к окну, и окончательно убедился, что тьма, которая окружала меня теперь, ничуть не рассеивается от утреннего света. Маслянистые шарики по прозвищу «глаза» куда-то пропали. Какая-то неведомая сила, какое-то необъяснимое явление утащило два моих чудных серо-зеленых кругляшка. Я тщательно ощупал своё лицо и место, на котором прежде располагались мои глазоньки. Мне грезилось, что возможно они как-то провалились внутрь головы на самое дно черепа, а дырочки за ночь заросли. Под кожей на месте глаз не ощущалось никаких яблочной формы сгустков. На месте глаз была ровная, ничем не примечательная поверхность и в это сложно было поверить, но это было так. Глаз не было, ни одного. Тщательно исследовав голову со всех сторон, я не обнаружил маслянистых друзей зрения нигде, их не было ни на затылке, ни за ушами, ни на подбородке. Вам кажется, что я рехнулся? В чем-то вы будете правы, я чувствовал себя совершенно по-идиотски, снова и снова ощупывая себя, разыскивая на своей голове, шее и даже теле собственные пропавшие глаза, что может быть глупее? Холодный пот разочарований несколько раз окатывал меня с головы до пят. Мальчики мои, маслянистые поганцы зрительные шарики пропали, они исчезли, не оставив мне даже прощальной записки или письма. «Фи-и-и-и», — сказал в тьму комнаты мой посеревший, осунувшийся от плохих вестей голос. Руки предательски задрожали.

На ощупь я разыскал разбросанную по полу вчерашнюю одежду. Брюки тут, футболка слева, почти под кроватью… Носки пришлось надеть вчерашние: искать свежие, не было ни времени, ни желания. Встал, сделал три неуверенных шага в сторону зеркала.

Зачем я к нему иду, к этому зеркалу, и что я там увижу, я же ничего… Ах, нет, не паниковать, не суетиться и не плакать. Хотя какое там плакать, глаз-то нет, и захочешь, не поплачешь. Так, с зеркалом можно попрощаться. Глупая привычка чуть, что смотреться в зеркало, вот теперь кирдык вредной привычке, смотреться-то нечем, ни одним глазком, ни полглазиком. Горько усмехнулся во тьму, новоиспеченный безглазый ворчун. Где же мой телефон? Так-так-так — соображал я, стоя в темноте комнаты. Вернее будет сказать, что это только я был в мнимой искусственной темноте, а комната, вероятно, была наполнена зыбким утренним светом. Ах да, телефон в куртке, а куртка на вешалке. В кромешной тьме, временами опираясь на стены, я поковылял в прихожую за мобильником. Натыкаясь на валяющиеся кругом вещи и едва не упав, напоровшись на стул, я-таки успешно добрался до вешалки. Вот он, мой родной мобильный телефон, ну и ладушки. С телефоном в руке я без приключений прошел на кухню. Вот в такие сложные сволочные моменты понимаешь всю прелесть введенных в автоматический набор номеров. «Паскудники, — выругался я в темноту, проклиная никого и всех сразу, — куда маслянистые шарики-то мои пропали?».

Так, что ж там у меня вбито? Морозов номер один, девица, с которой я встречаюсь последние полгода Катя-Костля номер два, на тройке работа, на четверке банк, на пятерке… Че ж на пятерке-то? На шестерке то ли брат, то ли мать. Звонить начальству — Морозову, — или непосредственно на работу Сержу Жохову смысла не было. Ну что я им скажу: пропали глаза, на работу сегодня не приду? Не смешно. Маму тоже расстраивать не хотелось, тем более что я, как ни силился, не мог вспомнить, то ли я только собирался, то ли действительно ввел ее номер. Ну и услышать от неё в итоге пару ласковых — ты бы еще голову потерял, — мне не хотелось. Брат, старший брат, ему! Так, не глядя, жму — шесть. Показался мне вечностью набор мегафоновского номера — тырк-тырк-тырк, тырк-тырк-тырк. Д-у-у-у-у, ду-у-у-у-у, ду-у-у-у-у-у-у — длинные гудки: не берет свин, опять от судебных приставов прячется. «Посмотри на мобильник, братанька, — мысленно умолял я старшего брата, — стрикозёл, ты-то можешь посмотреть, кто тебе звонит»… Трубку так и не подняли. Далее с тем же никаким результатом шли: Катя-Костля, Жохов с работы, банк, наконец, мой начальник и по совместительству друг Макс Морозов. Возможно, я путаюсь в последовательностях набора номеров. В панике я вызывал то одного, то другого, то третьего, то выборочно, то по очереди, то хаотично — результат был неизменен.

Растерянный, я, то кругами бродил по кухне, то вновь садился на табурет, то вслух ругался, то проклинал тех, кому звонил, то гомерически смеялся в темноту. То начинал говорить нараспев, и речь моя волшебным образом перерождалась в протяжный высокохудожественный вой, ну наподобие церковных песнопений. Я выл сочиняемые на ходу мобильные молитвы (мобильные потому что я выл их в телефон), обращенные к молчащим абонентам. Это был плач человека, физически лишенного способности лить слезы — и они хлынули аудиопотоком, наполняя кухню щемящим грустным тембром звучащих в тишине аудио слез. Вой понимался под потолок, и там закручиваясь воронкой синусоид, разлетался резонирующим дрожанием сквозь стены дома. Пульсируя, звук улетал в пространство вселенной, разнося по округе боль и бессилие, граничащие с самым глубоким отчаянием, которое только способно возникнуть на земле.

Ничего не помогало. Не знаю, сколько бы продолжался этот неистовый спектакль одного лишенного глаз актера, пока я не наступил на фарфоровую плошку с кошачьей едой. «Васенька, а где же Васенька?! — взметнулось в заплаканном сознании, — Васенька-Масенька-Васенька-Масютка, — Масюта, мась-мась-мась — запричитал я, — Кот Васенька, вечно голодный Васенька, он-то где?! И под ноги с утра не бросается… У него-то, поди, глаза на месте?»… Осипшим от внутренних слез голосом я продолжал настойчиво звать питомца: «Вася, Васенька!.. Кис-Кис! Вася! Ва-сень-ка! Ося-Ося, еврейский котенок, где же ты? Ося, Ося, Ося, Осенька! Ося-Ося-Ося. Смырс ко мне!». В ответ из глубины комнаты послышалось сдавленное, хриплое, едва слышное «мяу»…