Ангел-Хранитель - Александр Торин

Александр Торин

Ангел-Хранитель

Лева Федюшкин был из той редкой, я даже сказал бы неудобной породы людей, с которыми постоянно происходит что-то нелепое, а иногда и опасное для жизни. Хуже того, мне иногда казалось, да и до сих пор кажется, что нас с Левой связывают невидимые ниточки-паутинки судьбы.

Если бы я верил в любого из богов, придуманных человечеством, Федюшкина можно было бы сравнить с ангелом-хранителем. А что вы думаете? Я тут недавно воткнулся в телевизор. По образовательному каналу на всю Америку распространялся сладковатый дымок опиума для народа. То кому-то тоненький голосок нашептал: Билл, не ходи сюда, а то стена рухнет. И, представьте себе, она рухнула. То шестикрылый серафим оказался между потерявшим управление грузовиком и страдающей ожирением набожной мексиканской дамой, подхватил ее сто с лишним кило на поросшие перышками стальные руки-крылья, но, видимо, недооценил ношу, и уронил дамочку на асфальт. И на том спасибо, она отделалась разбитой коленкой и приятными воспоминаниями. Говорят, серафим сильно благоухал корицей и ванилью.

Но, к моему глубокому сожалению, даже набожной католичке, одержимой идеей сдобно-ванильного ангела, пришлось бы признать, что Лева Федюшкин — типичный брак небесного конвейера. Я уже для ясности умолчу о том, что в от него никогда не пахло ванилью, скорее наоборот. Если у них на небесах рай, то получка наверняка в пятницу, а после нее, с утра в понедельник, получаются бракованные ангелы-хранители.

Итак, в понедельник, тридцатого июля тыщу девятьсот шестьдесят какого-то года, неудавшегося ангела выкинули на землю, и появился младенец мужского пола у счастливых супругов Федюшкиных, будущих соседей по даче моих уважаемых родителей.

Если придерживаться сугубо земной версии происхождения Федюшкина, то приходилось признать, что многочисленные дефекты были унаследованы Левой от отца Николая Николаевича. Я с детства помню его высокий голос, тонкую шею с выдающимся кадыком и нелепые черные усики под самым носом. Колай Колаич, как мы его прозвали, обожал разговоры на политические темы. Он приходил к нам на веранду вечером, пил чай с коньяком и нес что-то такое, что даже мне, зрелому в суждениях трехлетнему ребенку казалось пределом человеческой глупости. Ну, да ладно, не верите мне — сошлемся на незыблемые авторитеты. Более всех в нашей семье не любила Федюшкина-старшего бабушка.

— Опять этот идиот пришел! — всплескивала она руками.

— Ну что ты возмущаешься, — отмахивалась от нее мама.

— Удивляюсь вашей глупости, — парировала бабушка. — В Магадане, к вашему сведению, бараки еще никто не сносил. После смерти усатого, так и стоят! — Она закуривала папиросу-Беломорину и раздраженно уходила в свою комнату.

Я всегда был далек от политики и гордился этим. «Все политические деятели всех стран — сволочи» — гундосил Колай Колаич, выпив пятую или шестую рюмку коньяку, мама зевала, поглядывая на часы, а Лева Федюшкин, увлекшись, пытался засунуть мамину вязальную спицу в электрическую розетку.

— Нельзя! — Будучи на правах хозяина дома, я испытывал ревность к маминым спицам, которыми я еще вчера с таким удовольствием пытался проткнуть собственную барабанную перепонку. Одновременно, мной овладевала неприязнь к покрытому веснушками пришельцу в коротких штанишках, из правой ноздри которого свешивалась сопля зеленого цвета. — Это моя! — Я изо всех сил потянул за металлическую спицу, пытаясь выдернуть ее из розетки.

— На, — серо-голубые глаза моего гостя светились кроткостью и миролюбием агнца божьего. — Еще одна есть, — он протянул мне вторую спицу. Справедливости ради, приходилось признать, что она была точной копией первой.

— Жжж, — я принял принадлежащее мне по праву, пытаясь проткнуть ляжку пришельца хладным острием вязальной принадлежности.

— Ой, — вскрикнул Лева, — растерянно посмотрев на меня. — Суй лучше сюда! — он сладострастно начал крутить свою спицу в латунном раструбе розетки.

— Моя, — убежденно декламировал я, но, необходимо признать, душой моей неуклонно овладевала черная зависть. Что-то еще сдерживало меня, это что-то каким-то образом было связано с мамой и с ее рассказами про злое фиолетовое электричество, но я уже был не в силах противостоять искушению, и, повторяя ошибки прошлых поколений, и даже не подозревая о глубинной фрейдистской подоплеке происходящего, погрузил свою спицу в бездонную, уходящую в стену узкую розеточную полость.

— А моя дальше заходит, — игриво заявил Лева, протолкнув свою спицу в стену до самого крючка.

— Моя дальше, — продолжал я против своей воли подтверждать навеянные кокаином откровения Венского психиатра. Но, вот досада, моя спица уперлась во что-то твердое и упорно не желала двигаться дальше.

— Не заходит, не заходит, — у Левы из уголков рта потекли от радости слюни.

— Заходит, — я почувствовал, что сейчас заплачу, и ткнул свое достояние в неизведанную глубину что есть силы, в результате чего металлический стержень не выдержал и согнулся.

— Не заходит, не заходит!

— Отдай, — не выпуская из рук согнутой спицы, я был полон решимости отнять у сопливого пришельца гордость дома, беззастенчиво погруженную им в любимую стенку, спицу, которой мама вязала долгими зимними вечерами, когда за окном падал снег. Да что он знает про все это, гадкий утенок!

— Не-а, — губы его скривились.

— Отдай, — я уже почти стукнул Федюшкина по коленке, в результате чего между нами проскочили голубоватые искры, на которые я не обратил внимания.

— Не дам, — Лева сжал зубы.

— Отдашь, — с уверенностью гестаповских палачей сказал я, протягивая к его шее руки.

— Папа!!! — Папа!! — Лева не на шутку испугался и начал рыдать. — Я боюсь!

— Ябеда-Говядина! — Я высунул язык, снова попытавшись выдернуть заветный прибор для домашнего вязания шерстью у Федюшкина из рук.

— Левочка, — всхлипнул Колай Колаич, — Что ты делаешь? Ты можешь уколоться.

— Ой, — это вступила в разговор мама. — Бяка! Брось немедленно!

— Где бяка? — Бяка в моем детском лексиконе была равнозначна мохнатому, кусачему насекомому. Что-то вроде скорпионов и тарантулов, с которыми я познакомился в зрелом возрасте, проживая в благословенном штате Калифорнии. А в детстве, не ведая, что мои будущие дети будут радостно дразнить заползших в дом гремучих змей, наслаждаясь их трескотней, я ужасно боялся мух, бабочек и пауков, поэтому сразу же разжал ладошку. Как я оказался на руках у мамы — не знаю, помню только, что было много слез и криков.

Как-то раз, ранней весной, предшествующей последующему дачному сезону, вскоре после того, как я утопил в канализационном люке своего любимого оловянного солдатика, мама потащила меня домой к Федюшкиным, наносить визит вежливости.

Визиты вежливости в моем сознании, испорченном всяческими детскими книжками, почему-то отождествлялись с английской королевой. И со стихами: Где ты была сегодня, киска? У королевы, у английской. Что ты видала при дворе? Видала мышку на ковре.

Но вернемся к нашим Федюшкиным. Жили они на окраине Москвы, автобус долго полз между жизнерадостными блочными постройками грязно-серого цвета, а я горевал об утерянном навсегда оловянном гренадере. Если бы я тогда был осторожнее и не уронил его в предательское черное отверстие канализационного коллектора…

На лестнице пахло кошками, а дома у Федюшкиных сидела мама, Нина Петровна, словно сошедшая с портретов конца 19 века: со старомодной прической, в длинном платье с вышивкой, полная и с вечными болезненными синяками под глазами. Запомнились мне бесконечные деревянные этажерки, покрытые кружевными белыми салфеточками. На этажерках стояли какие-то шкатулочки, фотографии, фарфоровые балеринки и прочая чепуха. В квартире крепко пахло сердечными каплями, корнем валерианы и подгоревшей сдобой, приготовленной Ниной Петровной в честь нашего визита. Запахи эти, надо признать, перебивали стойкий аромат кошачьей мочи, предательски сочащийся в квартиру с лестницы, через щель под входной дверью.

Что взять с наших мамочек, они были рады этой возможности поговорить на шестиметровой кухне, запивая подгоревшие пирожки мятным чаем. А мы с Левой… Вниманием нашим завладела пластмассовая модель не помню уже какого самолета с красными звездами на крыльях, стоявшая на шкафчике в сумрачном коридоре.

— Жжж, — Лева с упоением, наполовину прикрыв глаза, носился с самолетом в руке, ловко уворачиваясь от этажерок и стенных шкафов, изготовленных из списанных детско-садовских раздевалок.

— Дай полетать, — застенчиво попросил я.

— Не дам, — нагло ответил Лева. — Это папа клеил.

— Ну дай, что тебе, жалко? — Как я мечтал прикоснуться к этому пластмассовому корпусу с серыми крыльями в пупырышках со следами засохшего клея.