Дыхание костра - Виктор Тельпугов

Зимы в тех краях стоят длинные, суровые. Когда на дворе минус двадцать, местные жители будто бы говорят:

— Потеплело.

А в основном — под сорок, под пятьдесят, в горах иной раз даже под все шестьдесят закручивает. Из ртути дробины и пули ковать можно. Охотники, а охотник там почти каждый, именно так якобы и делают.

Обо всем этом я наслушался всяких былей и небылиц по пути из Москвы в Кызыл, на аэродромах и в самолетах, которыми добирался — до Саянского хребта лайнерами, потом, после трехсуточной отсидки из-за непогоды, через Саяны зашвыривали командированный народ мелкими партиями на крохотных самолетиках, способных в случае чего сесть чуть ли не на вершину сосны и остаться притом невредимыми и дров в тайге не наломать.

Так или иначе, к вечеру пятого дня пути был я на месте. Не на макушку сосны сели, но в момент приземления, когда машина дробно и мягко затарахтела колесами по снежному насту, вспомнились мне слова отставшего где-то попутчика про удивительные способности предназначенных для Севера мини-самолетов. А может, и впрямь в объятия сосны угодили и раскачиваемся на упругих ее ветвях, на мгновение подумалось мне, и ноздри защекотал щемящий сердце, ворвавшийся снаружи запах хвои и давно обжитого дома.

Это ощущение преследовало меня до самой гостиницы, вернее, гостинички, в каждом уголке которой пахло уютом. Устроившись и завалившись спать в отведенном мне номере, я думал о том, как хорошо, что и здесь, за тридевять земель от родного очага, о тебе заботятся, даже притащили в номер пушистый шерстяной ковер, на котором рукою какой-то мастерицы-волшебницы вытканы сосны, сосны, сосны...

Проснулся я, видимо, через много часов — в окно моей комнаты сквозь ледяной панцирь ломилось солнце. Ну ты даешь, старик, попрекнул я сам себя. И тут же сам себя оправдал. Дорожка ведь не из легких была, все силы выпотрошила да еще и ангину подбросила: в горле у меня засела целая горсть жареных гвоздей. Впрочем, ангина ангиной, а дело делом. Упущенное надо было наверстывать, и чем скорее, тем лучше.

В вестибюле меня ждали те, к кому я приехал. Ждали, судя по всему, долго, но когда я стал приносить извинения, старались доказать мне, будто сами только что пришли. Вид же у них был слишком «оттаявший», раздобревший — попивали крепкий, почти черный чаек из пиал, и я с ходу был втянут в веселое это чаепитие. А когда наружная дверь на мгновение отворялась, в вестибюль вкатывался громадный клубок белого воздуха. Такой громадный и такой стылый, что невольно хотелось посторониться.

Я снова и снова вспоминал все, что слышал в дороге про здешние зимы, а хозяева как могли старались подбодрить приезжего человека:

— Вчера у нас была оттепель. Сегодня мало-мало подмораживает. Завтра или послезавтра опять потеплеет.

Я не знал, шутят хозяева или говорят серьезно, но были они такими приветливыми, что по крайней мере на душе у меня становилось теплей. К тому же я москвич, стало быть, человек в какой-то степени тоже северный, к холодам привычный. Из гостинички мне, однако, выходить было строжайше запрещено, пришлось все обсуждать и решать «на месте». Номер мой, в который мы все скоро поднялись, превратился в рабочий кабинет. На разные голоса читались и перечитывались стихи, стучала привезенная мной портативная машинка «Эрика», скрипели перья, шелестела бумага, разгорались страсти. И так с утра до вечера, а иногда еще и с вечера до утра.

На дворе между тем все крепчал мороз. Несмотря на все принятые меры по утеплению моего жилья, ледяной панцирь на окне становился все толще — через него уже с трудом пробивался солнечный свет. А потом и вовсе оконный лед сделался пепельно-серым, непроницаемым.

— Завьюжило,— сказал кто-то из хозяев.— Теперь уж точно мало-мало потеплеет.

— Завтра или послезавтра? — попробовал уточнить я.

Ирония в моем вопросе уловлена не была.

— Снег как-никак греет в горах.

Я догадывался, что с приходом «оттепели» кончится моё заточение, и потому спросил как можно более оптимистично:

— Пули ковать нельзя будет?

— Наковали уже, хватит. В эту зиму план по морозам мало-мало выполнен.

Вот и пойми их, северян этих, думал я. «Мало-мало выполнен»... Что должно обозначать сие? Хорошо это или плохо? Всем нутром своим чувствовал: закаленные, ко всему привыкшие люди устали от холодов, ждут не дождутся прихода тепла, хотя бы и мимолетного.

Решил спросить об этом самого старшего — Монгуша, человека с обвисшими сизыми усами. Тот улыбнулся — раскосо, грустно.

— Мне что зима, что лето. Вечная мерзлота! — Он выразительно похлопал себя по коленям.— Ты вон Эрко спроси, он моложе нас всех. Он тебе точно скажет, может, даже и под рифму, с ним такое бывает — поэт!

Эрко от прямого ответа уклонился, шуткой отделался:

— Зима у нас —лучшее время года. После весны и лета. И даже, пожалуй, осени. Но я и зиму люблю!

Старику шутка понравилась. Он скосил глаза в мою сторону.

— Я ж говорил тебе! У них спрашивай. Молодежь — самый мудрый народ в горах, самый толковый.

Монгуш провел заскорузлой ладонью по сизым усам, помолчал минуту-другую и добавил:

— Самый мудрый, самый толковый. После стариков, конечно.

Посмеиваясь друг над другом, один другого вышучивая на все лады, мы тем не менее медленно, но верно делали свое дело, и оно начало постепенно продвигаться вперед. Может, потому начало, что витал над нами почти невидимый, неуловимый, но прекрасный дух жизнелюбия, умения не скиснуть перед самой сложной и срочной задачей. Мы и не скисали, несмотря на то, что не все шло поначалу гладко, и не глядя на то, что Москва уже поторапливала, не скупилась на телеграммы.

— Пусть столица не нервничает,— успокаивал меня Монгуш.— Антология нужна? Будет антология. За одну неделю? Мало-мало немножко времени, но будет и за неделю, так и передай Москве.

Снова и снова звучали стихи, разгорались споры, шелестела бумага, скрипели перья, стрекотала «Эрика», на которую кое-кто из хозяев посматривал с завистью, в том числе и самый старый.

— Я могу вам подарить, папаша, это чудо двадцатого века. Вот напечатаем все, что надо, и подарю. Хотите?

— Спасибо, не надо.— Он протянул вперед собранные в коричневую щепотку неразгибающиеся пальцы.— Эрко подари — он на ней полное собранье своих сочинений отстукает. Отстукаешь?

Парень смутился. Я сказал:

— Закончим труды — и машинка твоя, Эрко. Только с условием, чтоб выдал когда-нибудь все сто томов своих партийных книжек. Согласен?

— Сто, пожалуй, не осилю,— засмеялся Эрко, обрадовавшийся тому, что все оборачивалось шуткой,— Девяносто девять в самый раз будет.

Мне и в самом деле вдруг захотелось оставить Эрко на память машинку, объездившую со мною полсвета. Парень талантливый, серьезный, стихи его о Саянском перевале, о вершинах, о сходе снежных лавин поразили меня своей подлинностью — в каждой строке их так и слышался грохот весенних снегов, тронувшихся с заоблачных круч в низины.

— Непонятно одно, Эрко,— сказал я ему как-то, когда мы остались вдвоем,— снежный обвал — хорошо это или плохо? Ты его воспеваешь, а в моем представлении обвал — стихийное бедствие.

— В общем-то так,— согласился Эрко,— но картина какая! Вершины просыпаются ото сна, становятся еще выше.

Я честно признался, что мне, горожанину, трудно такое понять, но стихи получились, на антологию «тянут», только я бы, например, предпочел обвал наблюдать откуда-нибудь издалека.

— Со смотровой площадки?— засмеялся Эрко.

— Или по телеку,— ответил я.

— Но человек, который отснимет такую пленку, должен быть в центре события, согласны? В самом центре.

С этим спорить было нельзя. Я и не спорил. Мне все больше нравились люди, с которыми меня свела судьба,— мужественные, спокойные, волевые.

И уже с грустью думалось о том, что вот еще несколько дней, и нам придется расстаться.

Я уже испытывал необходимость подарить парню машинку, не знал только, как деликатнее это сделать. Северяне — народ гордый, самолюбивый. Все, впрочем, обошлось как нельзя лучше. Окончание нашей работы совпало с днем рождения Эрко — тут я уж под двойной праздник получил право сделать подарок. Мы были приглашены на торжество всей нашей бригадой во главе с Монгушем, все эти дни лечившим и вылечившим меня от ангины.

Семья именинника оказалась небольшой —он и жена его Ольга, очаровательное зеленоглазое существо. Я повеселел сразу, как перешагнул порог этого дома. Подумалось: если замечаю, какой цвет глаз у молодой женщины, стало быть, здоров, совершенно здоров! Не скрывая, чистосердечно признался в этом всем собравшимся, в первую очередь, конечно, Эрко, точнее Эрику, как называла его Оля. Гости и хозяева в ответ на мою откровенность дружно расхохотались. Громче всех «новорожденный» заливался. По всему было видно, как рад он, когда кто-нибудь замечает, как прелестна его жена. Она и в самом деле была красавицей, способной покорить сердце любого мужчины,— стройная, женственная во всех движениях, а от глаз вообще невозможно было оторваться. Узкие, чуть лукавые, они полыхали глубоким зеленым огнем. Полыхали без всякого кокетства — просто от молодости, от самой возможности жить на свете, от счастья ждать ребенка (это ни для кого уже не могло быть секретом, хотя каждая складочка широкого платья Оли старалась бдительно нести стражу семейной тайны). Хозяйкой Оля тоже оказалась отличной. На столе было множество диковинных, благоухающих блюд. У меня снова запершило в горле. Теперь, слава богу, не от ангины.