Чёрный студент - Владимир Тан-Богораз

Владимир ТАН-БОГОРАЗ

ЧЁРНЫЙ СТУДЕНТ

Курьерский поезд летел с сумасшедшей быстротой, перерезывая широкий американский континент от одного океана к другому. Ландшафты и виды центральных штатов бесконечной чередой сменяли друг друга: большие города со множеством фабричных труб, над которыми висели тучи чёрного дыма; деревни с красивыми коттеджами, вымощенные камнем, освещённые электричеством; бесконечные пшеничные и кукурузные поля, окаймлённые живыми изгородями; леса и сады, озёра и реки, то широкие и спокойные, то узкие, тенистые, своенравно прыгающие с камня на камень. Менялись и пассажиры, хотя их гладко выбритые лица, пиджаки, купленные в магазине готового платья, и маленькие рыжие чемоданчики с патентованным замком походили друг на друга больше, чем ландшафты. Впрочем, к западу от Омаги и это однообразие стало исчезать; мы въехали сначала в усатую, потом в бородатую страну, где джентльмены не считают несообразным с их достоинством носить на лице украшение, дарованное им природой. Каждый взгляд внезапно приобрёл своё особое выражение, полустёртое городской цивилизацией на американском востоке. Даже длинные фигуры и худощавые лица переселенцев из Новой Англии неожиданно стали характерно выделяться, как ходячие карикатуры, на фоне воловьих затылков и одутловатых красных щёк, принадлежавших зажиточным фермерам. Постепенно характер местности тоже изменился. Деревни стали реже, возделанные поля исчезли; вместо зелёных всходов пшеницы явились кусты седоватой полыни и жидкие пучки степной травы, скудно прораставшие из сухой и малоплодородной песчаной почвы. В воздухе стало холоднее, на горизонте обрисовалась линия голубоватых гор с белыми прожилками, обозначавшими ещё не стаявшие снега. Мы поднялись на высокую плоскую пустыню, которая некогда разделяла обе половины Америки хуже всякой китайской стены и даже теперь, церерезанная пятью магистралями железных дорог, оживилась очень мало. Станции, попадавшиеся но дороге, приняли убогий вид. Жалкие посёлки, носившие громкое название "Сити", имели какой-то временный характер. Здесь жили современные американские кочевники, которые привыкли при первой неудаче бросать ненасиженное место и переходить за сотни миль, складывая свой багаж, вместо верблюдов и лошадей, на платформы железной дороги. Многие дома, сшитые из тонкого тёса, напоминали палатки. Зато на каждом шагу виднелись вывески "салонов", т. е. попросту кабаков, с разными замысловатыми девизами. "Встреча смелых", "Салон золотых ребят", "Свидание рудокопов" и т. п. Местами в отдалении от полотна дороги забелели настоящие палатки золотоискателей; одежды проезжающей публики сделались проще и грубее. Белые манишки и воротнички с модным перегибом заменились фланеровыми рубашками. Вместо блестящих цилиндров появились мягкие поярковые шляпы с широчайшими полями. Замелькали лица, поражавшие выражением необузданной смелости, мрачные взгляды из-под насупленных бровей, статные фигуры, сильные и ловкие от постоянных скитаний по горам. Иные лица и фигуры до странности напоминали сибиряков из-под какого-нибудь Барнаула или Нижнеудинска. Те же широкие, неуклюжие спины, лохматые волосы, нос картошкой, круглые серые глаза. Несколько раз мне положительно казалось, что я вижу старых знакомых: Ивана Тридцати Восьми Лет, Ваську Сохатова или Алексея Пушных. С иными я был готов заговорить на моём родном наречии, но они перекашивали рот и вместо широкой и сочной русской речи испускали глухие и неопределённые англо-саксонские звуки, похожие на скрип испорченной шарманки; и я умолкал и проходил мимо. Наконец, у подножия Скалистых гор появились и индейцы, жалкие, ободранные, кое-как прикрытые шерстяными одеялами, грубыми и красными, как попоны. От них пахло водкой и дешёвыми сигарами, и они протягивали руку к пассажирам, прося милостыню. Женщины их копошились у разодранных шатров, несколько полунагих ребятишек копались в песке. Трудно было представить себе этих жалких париев верхом на коне и с оружием в руках. Даже нищие цыгане на Таганрогской ярмарке, которых я видывал в детстве, выглядели лучше и чище.

В нашем спальном вагоне население, впрочем, не менялось, так как тут собрались пассажиры, ехавшие прямо в С.-Франциско. Был тут седой негоциант почтенного вида с такой же седой женой, сохранившей, однако, следы прежней красоты, и хорошенькой девятилетней дочкой. Это был один из "сорок девятых" как называют в Калифорнии переселенцев, которые хлынули туда со всех сторон после открытия золота в 49-м году. Когда-то и он пришёл в Калифорнию пешком сзади телеги, на которой были сложены пара мотыг и заступ. Но теперь всё это было давно забыто, и он был собственником нескольких очень выгодных линий городской железной дороги в Окленде. Он рассказал мне, что его теперешняя жена, которую он оставил невестой в Нью-Джерси, не решалась приехать к нему целых двадцать пить лет, а он всё жил в рудниках Беллаклары и ждал её. "Тем более, что в Калифорнии вовсе не было порядочных женщин", — наивно прибавил он. Зато теперь было забавно видеть, как трогательно он ухаживал за нею, хотя их браку тоже минуло 20 лет.

Прямо против меня сидела девица не первой свежести, но довольно представительного вида. Из разговора, который она вела с женой "сорок девятого", я к удивлению своему узнал, что она тоже невеста из Новой Англии, которая едет теперь к жениху после десятилетнего ожидания. В Калифорнии теперь нет недостатка в доморощенных девицах, но по старой памяти многие из переселенцев выписывают себе подруг из восточных штатов. Даже в газетах иногда можно встретить объявление: "Человек в цвете жизни (читай — 45 лет), с независимым состоянием, живущий в Аннавиле или Дон-Хозе, ищет в невесты молодую девицу, уроженку восточных штатов".

Врач или аптекарь из Нью-Йорка ехал на запад искать счастья. Ещё одна девица, красивая, хорошо упитанная, но весьма загадочного вида, переезжала из одного американского Вавилона в другой. Она держала себя весьма неприступно, но мужчины сразу проникли в её тайну, и, когда разговаривали с ней, глаза их покрывались масляной влагой. Она обращала очень мало внимания на своего соседа, молодого человека довольно плюгавого вида, который отрекомендовался мне газетным человеком, но почему-то попросил меня держать в тайне его профессию. Из дальнейшего разговора с ним я узнал, что его специальность состояла в постановке различного рода реклам, хотя и в этом деле он играл только второстепенную роль и занимался розничным приобретением заказов для одного бюро в Сан-Франциско.

Ах, эти рекламы!.. Они отравляют вам в Америке каждый шаг пути, в какой бы глухой угол вы ни забрались. В городах они затмевают своим ярким блеском электрические фонари и загораживают своими широкими боками десятиэтажные дома и даже самое небо. Вдоль железнодорожного полотна от них положительно нет жилья. В светлые весенние ночи, когда мы забирались в свои койки-каюты, устроенные с чисто американским удобством, я любил, отдёрнув занавеску, смотреть из широкого, удобно поставленного окна на пробегающие мимо меня поля и леса; но на каждой живой изгороди было выплетено кудрявыми готическими буквами: "Перуна! покупайте Перуну!.." Та же самая надпись была выписана на крышах одиноких домов и на дверях амбаров, белела гипсовыми полосами на траве среди зелёного луга и краснела суриком на чёрном склоне скалы над ручьём, бегущим внизу. Под конец и в мерцающей струе ручья мне чудилась та же кабалистическая надпись: "Перуна! покупайте Перуну!"