Baсилий Иванович Чапаев. "Новые истории" - Автор Неизвестен

ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ ЧАПАЕВ

«НОВЫЕ ИСТОРИИ»

Эпиграф:

«Так вот ты какой, северный олень!»

Глава первая

На сеновале было тепло и пусто. Где-то в ночной тиши нервно орали полоумные петухи.

— Ну, Анка! — сказал Петька тоскующе.

— Отвянь, — миролюбиво попросила Анка, ложась на живот на теплое колючее сено, так что Петька имел прекрасную возможность похлопать ее по крутому розовому заду, за что и был зверски укушен за палец.

— Анка, ты ж не думай, — сказал Петька. — Я насчет твоей личности намериниев самых сурьезных. Я, можа, вааще жениться хочу…

— Ща, — многообещающе сказала Анка. — Отобью я те сей потребный енструмент и все твое намеринье…

Петька опасливо принял позу футболиста в защите перед штрафным и вздохнул.

— И чего бы сказал по сему наглому поводу наш незабвенный Василий Иваныч? — продолжила Анка назидательно, и, перекрестившись, добавила:

— Царствие ему небесное, конечно.

— Ну, — сказал Петька после некоторого затишья. — Ну давай же, давай еще разочек…

— Бог с тобой, зараза, — смягчилась Анка и откашлялась. — Давай же, ирод…

Испуганно шарахнулся в сторону от сеновала глупый бык Базилио и испуганно заводил куцыми ушами, потому что из всех щелей сеновала раздавалась громкая пролетарская песня:

— Ви-ихри вра-аждебные ве-еють над нами…. Те-емные си-и-илы нас зло-обно гнетуть!

И тут же раздался истерический женский визг. Когда Петька вынырнул из недр прошлогоднего сена, куда он спрятался от надвигающейся опасности, он с удивлением заметил, что в проеме в досках, куда тычет пальцем обалдевшая Анка, находится взъерошенная рожа самого начдива, украшенная свежим фингалом под левым глазом.

— Василь Иваныч! — заорал Петька и бросился обниматься.

Выбравшись из крепких объятий заместителя, начдив поправил сбившийся набок ус и сказал:

— Анна, а ну-тко, оставь нас с Петром…

Анка, махнув на прощанье задом, скрылась внизу, и тогда Василий Иванович, выжав намокшие кальсоны, сказал:

— Товарищ Петька, объявляю те крутую благодарность за проявленное мужество как в масштабах профорсированной речки Урал, так и в мировой масштабе тоже конечно. Во.

Совершенно офигевший Петька испуганно заморгал и ничего лучше не нашел, кроме как сказать:

— Ура!!!

Анка с визгом умчалась, решив, что белые перешли в гнусное наступление.

— О, дуреха, — сказал Василий Иванович, изготовляя из клочка бумаги самокрутку. Петька тягостно вздохнул.

— Ну, Василь Иваныч, покажем теперича белякам? — спросил он, изображая задорный блеск в глазах.

— А че такое то? — спросил начдив. — И покажем…

— А вот, Василь Иваныч, могем мы супротив буржуев в мировой масштабе спойти?

— А че ж, могем, — многообещающе сказал Василий Иваныч, затягиваясь ароматной струей дыма.

— Петенька, — Анка появилась внизу, под сеновалом. — Вы че там, совещаетесь?

— Анна! — гневно сказал Василий Иванович, топая босой ногой.

— Да я чего, я ж ничего, — сказала Анка, медленно пятясь в сторону ветхой двери.

Она зацепилась юбкой за нечто острое, торчащее из дырявой стены, и долго не могла оторваться. Василий Иванович смотрел на нее с истинно русской тоской.

— Эх, Анка, — сказал он. — Такая телка пропадает…

— Чего ж пропадает? — возмутился Петька. — И ничего не пропадает… Мы с нею, можа… того… жениться буем… Анка, ведь правда?

— Правда, Петенька, — сказала Анка, отрывая юбку от мешающегося гвоздя. — Обя-я-язательно буем…

— Тебе? На Анке? Жениться? Ха! — Василий Иванович выронил самокрутку и зашелся в истерике.

Петька, как оплеванный и обернутый мятой бумагой и шкурками от воблы, стоял на четвереньках и смотрел, как веселится начдив. Сухое прошлогоднее сено горело, как керосин. Яркий столб оранжевого-красного огня поднялся до небес. Петька, в одном сапоге и кальсонах, и Василий Иванович, в гимнастерке, стояли рядом и смотрели на пламя. Анка сжимала под мышкой валенок и помятый тульский самовар.

— Повеселились, — сказал Василий Иванович, отбирая у Анки валенок, а у Петьки — сапог.

— Хороший был, конечно, сеновал, — поддакнул Петька.

— А скажи мне, Анна, — потребовал Василий Иванович. — Вот помнишь ли ты такого козла, из города, ну, который еще на петькину кобылу залазить никак не мог?

— Этого, Фурманова-то? Ну, помню, конечно…

— Что у тебя с етим мерином было? Признавайся!

— Это ты, Василь Иваныч, в какой такой смысле?

— В полюбовной, — и Василий Иванович гневно погромыхал одревеневшим валенком.

— А не было ничего… — созналась Анка. — Я его и так, и сяк, а он мне: «Анна Семеновна, марксизьм, говорит, не допущает, чтобы пролетарка так, говорит, приперла пролетария. Для этого, говорит, и кровати имеются, и всякие сподручные средствы…»

— А вот допустим, что я не в полюбовной, а в политической смысле спросю? — вмешался Петька, которому без сапога стоять было вмеру холодно.

— А в политисьской смысле он меня как лбом об стенку, — сказала Анка. Я ему говорю: «товарищ Фурманов, могет такое быть, чтобы Луна на Землю с громыханиями всякими гикнулась?». А он мне: «Марксизьм, говорит, Анна Семеновна, таких супротиворечиев не дозволяет, потому что гвоздики, которыми Луна на небо забита, говорит, весьма даже марксистские люди делали, и по совести, говорит, а не так, как вы мне утром жареный картомфель со стами граммами выдали.»

— Ну, Петька, скажи мне про наше с тобой впечатление относительно такого скверного типа? — потребовал Василий Иванович.

— Расстрелять его хорошо бы, — признался Петька, у которого к Фурманову были свои, Отелловские, претензии.

— Стрелять — это мы завсегда готовы, но только как нам енто дело отобосновать и чтоб он потом никуда на нас, на меня то есть, не жаловалси? А?

— Надобно, Василь Иваныч, крепко подумать, — сказал Петька и постарался незаметно удалиться. С крепкими раздумьями у Петьки всегда было плохо.

Светало. На небе подозрительного контрреволюционно-голубого цвета шпионски появилось непролетарское желтое солнце. Молодой петух, увидев на заборе курицу, постарался завладеть ею, и, получив по морде от другого петуха, дико закукарекал. Петька, мирно балдеющий на крыше дровяного сарая, встрепенулся и съехал в канаву. «Мать вашу… Дня вам мало», — подумал Петька, забираясь обратно на крышу и поправляя выползшую из штанов рубаху. По улице, щелкая шпорами, прошел Фурманов, волоча за собой ржавую шашку. Из дома с разъезжающейся соломенной крышей, размахивая в виде утренней гимнастики руками, вышел начдив и заорал некую песню сомнительного нереволюционного содержания. Фурманов сначала попятился, а затем расправил молодецкие плечи и подошел ближе.

— Здоров, начдив! — сказал он, вытирая шашку об сапог.

— Во-во, — сказал начдив, кончая размахивать руками и доставая из сапога недокуренный бычок. — Здоров, Дмитрий Андреич. Никак, пришел просвертительную деятельность проводить?

— Ну да, — сказал Фурманов лениво. — Именно просвертительную.

— Ну, давай, — сказал начдив, раскуривая намокший бычок.

Фурманов откашлялся и сказал:

— Во всех краях света коммунисты, Василь Иваныч, борются с мировой буржуазией…

— Борются, — согласился Чапаев.

— Ну вот. Наша, пролетарская, задача состоит в том, чтобы ухлопать как можно более буржуев и ихних способников. Во.

— Ухлопать, — согласился начдив миролюбиво.

— А вот когда мы их, родимых, всех перехлопаем, вот тады и будет светлое такое будущее. А?

— Светлое, — сказал начдив, гася развонявшийся не на шутку бычок. — Ну вот чего, Дмитрий Андреич, — сказал он, слегка прищурившись. — Мы с Петькой тебя порешить надумали…

— Чего? — удивился политрук.

— Чего-чего… вывести, понимаешь, в поле… и того…

— Что ж такого плохого я тебе сделал, Василь Иваныч? — удивился Фурманов.

— Уж больно ты заумные речи нашим бабам треплешь, подлюка… Так ведь и заикой баба стать может…

— Какая такая баба? Анка, что ли?

— Допущаю, что Анка, — сказал Чапаев.

— Так я ж что? Я ж ничего… Пошутить нельзя с дурой…

— Ну вот, — подхватил начдив. — И оскорбляешь настояшчих пролетариев различными буржуйскими грубиянствами… Во… Ну ладно. Побегай пока, а там решим… Порешить мы тебя, винтилигента проклятого, завсегда готовые… Хе-хе…

Начдив сплюнул, и, оставив политрука в некотором замешательстве и недоумении, кликнул Петьку и велел ему запрячь каурую кобылу в тачанку.

— Ну, покажем ща мировой буржуазии… — сказал Чапаев, накидывая свою бурку.

Петька, выведя на двор тачанку, запряженную тощей кобылой, недоуменно посмотрел на начдива и покрутил пальцем около лба. Начдив нахмурился, и вместо участия в показывании мировой буржуазии Петька был направлен на кухню, к Анке, чистить картошку. Следующим актом пьесы было некоторое замешательство в рядах перепуганного противника, увидевшего следующую сцену: В кособокой тачанке сидел усатый человек в бурке, одной рукой правил лошадью, а в другой держал саблю, коей и махал, выкрикивая некие лозунги. Когда враги опомнились, они заметили, что усатый человек в тачанке подъехал вплотную к их собственному штабу, но, очевидно, опомнившись, развернулся и помчался обратно. Анка и Петька, обнявшись, стояли около кастрюль, в которых что-то булькало и клокотало. За развешенной на веревке простыней, нервничая, стоял политрук и искоса поглядывал на Петьку.