Невероятные, но правдивые истории про Сеню - Тиана Каракада

Тиана Каракада

НЕВЕРОЯТНЫЕ, НО ПРАВДИВЫЕ ИСТОРИИ ПРО СЕНЮ

От автора

Предлагаю вам, уважаемый читатель, рассказы моего одноклассника, соучастника детских игр и проказ, а сейчас обыкновенного сельского работяги. Петя Дружный – так его зовут. В очередной мой приезд домой он протянул мне старые тонкие тетрадки и, скрывая своё смущение за грубоватым тоном, сказал: «Ты там, в городе. Может, напечатаешь где…»

Я продиралась сквозь дебри его почерка со множеством зачёркиваний, исправлений и добавлений, и передо мной оживали образы моих односельчан, трогательные и прекрасные. Я читала знакомые мне и всему нашему селу истории, и первоначальная мысль не заморачиваться всем этим отпала сама собой.

Вот его рассказы.

Пролог

Последнее время стало модным печатать в газетах так называемые житейские истории, в которых всякие там дамочки рассказывают о сказочных принцах из их юности и о домашних хамах в их теперешней жизни. Пускай бы только дамочки! Посмотреть, так кто только не испачкал пальцев своих чернилами, не замарал белого листа бумаги! Вот и ваш покорный слуга, можно сказать, на старости лет, не удержался и решил поведать вам несколько историй из жизни моего закадычного дружка Сени.

А если кто заподозрит меня в брехне, то позвольте, дорогой мой читатель, с вами не согласиться, так как все эти истории – чистая правда. Бывалый человек знает, что жизнь иной раз удивительнее кино.

Ну, так или иначе, я предлагаю вам несколько забавных невероятных, но правдивых историй про Сеню.

Слушайте! Слушайте!

Месть

Был Сеня человеком необыкновенным, настоящим самородком, какие, впрочем, и сейчас встречаются в нашем селе. Вся его жизнь – сплошные розыгрыши над уважающими себя людьми. Посмотреть, так с виду Сеня неказист: ни мал, ни велик, нос свисает унылой сливкой, да глаза грустные-прегрустные. К тому времени, о каком рассказ пойдёт, отпустил он усищи. Не сказать, чтобы они Сеню красили, совсем даже наоборот. Были усы длинными, какого-то непонятного серого цвета и очень напоминали шиньон старой девы. Сам он, верно, казался себе бравым казаком и гордо проводил по ним рукой. Уж Клава, жена его, за усы эти мерзкие и ругала, и трепала, и упрашивала сбрить – ни в какую. Я так думаю, что он ей назло их отпустил. А война между ними чуть ли не столетняя была.

Как сейчас помню, случилась эта история в воскресенье. Сеня ко мне зашёл – глаза красные, опух после вчерашнего. Есть ли, говорит, что-нибудь восстанавливающее? Да какое там! Конец августа. Время самое, что ни на есть тяжёлое – вино у всех закончилось.

– У Толика был?

– Был. Нет у него. Бочку помог поднять.

– А у дяди Гори?

Сеня махнул, прикурил трясущимися руками, послал всех подальше и жён их, и пошёл домой.

Дома война с Клавой возобновилась сразу, ещё он только калитку прикрывал. Перед глазами тут же прошла вся их совместная жизнь, и юность, и даже детство, а заодно и родителей вспомнили. В общем, всё как всегда.

И тут Сене стало плохо. За сердце хватается, ртом воздух ловит, опять у него сердечный приступ сделался. Клава тут же про войну забыла, Сеню подхватила, до дивана кое-как дотащила. Лекарство несёт, глядь, а Сеня захрипел так, забился, дышать перестал и вытянулся. Тут с нею самой чуть обморок не случился. Побелела вся, заголосила. Кричит, а подойти боится. Поплакала она ещё немножко, а потом пошла соседей звать.

Ну, тут быстро всё закрутилось. Откуда что взялось. Первым делом стол у изголовья поставили. Хлеб домашний со свечкой, вертута[1], стаканчик и графин с вином – баба Маня принесла (ох уж эти мне старушки – всегда у них почему-то всё есть), тарелочка, в которую тут же кто-то копейки положил. Охая и крестясь, соседки пригубили и пошли с Клавой в летнюю кухню поминки готовить. Кур потрошить.

В это время деды стали заходить. Клава в каса-маре[2] стаканчик вина наливает, они за Сенину душу выпивают, кряхтят сочувственно и, утирая стариковскую слезу, выходят на улицу.

Всё шло как у людей. Да только Клава вдруг заметила, что вина в графине почти не осталось, а были только дед Василий, дед Серёжа и Толик, местный алкоголик. Маленькая гадючка сомнения встрепенулась, было, в Клавиной душе и опять улеглась.

– Ничего не пойму, – сказала она про себя и принесла ещё один графин. Полный поставила на место прежнего, а людей, которые заходили попрощаться с мужем, угощала с того, полупустого. То и дело она выходила распорядиться на кухню и, когда в очередной раз вернулась, вдруг ясно увидела, что в новом графине вина нет больше половины. Внутри у Клавы всё похолодело.

– Не может быть!

В это время в комнату вошла её сестра Валя:

– Может, Клавочка, может.

Она подошла к покойнику, положила ему на ноги цветы, перекрестилась на икону, потом на самого Семёна.

– Клав, а вы чё ему усы не помыли. Гляди, в винище все.

Тут Клавины сомнения переросли в уверенность. Она коршуном подлетела к покойнику и стала бить его по щекам, трясти за грудки и тянуть за пышные будёновские усы.

По-видимому, маленькая гадючка в душе к тому времени выросла в толстую злую змеищу, которая душила её и не давала ничего сказать. Оттого Клава била мужа молча, больно и от души. Трудность же Сени была в том, что заботливая баба Маня завязала его ноги полотенцем, и не было у него никакой возможности быстро бежать с поля боя. Он как-то неловко отмахивался от жены и зайчиком прыгал, прыгал в сторону двери, а там, кое-как освободившись, с криком: «А-а-а, зараза, больно!» выбежал во двор.

Валя была в шоке. Продолжая стоять столбом у остывающего одра, только и спросила:

– Воскрес, что ли?

Тут и у Клавы голос прорезался

– Я ему воскресну! Поминки уже готовы! Щас я ему настоящие похороны устрою…

Само собой, соседи по-разному реагировали: кто ругался, кто смеялся. Мужики Сеню изловили, женщины Клаве руки держали. Баба Маня ушла. «Ничего, – говорит, – святого не осталось». Но не пропадать же добру – вон, сколько наготовили – и борщ, и вертуты, и картошечка с петушатинкой прямо из печки, и карасики золотистые. Только хозяин с хозяйкой в разных концах стола сидели.

Но этим дело не закончилось. Рано утром Клава подоила корову, погнала её за калитку, а там уже соседки перемигиваются. Позор! Вернулась Сеню будить, и такая на него злость взяла! За все его проделки, шутки глупые, а тут ещё усы эти противные! Клава, предвкушая сладкую месть, взяла острую бритву и подошла к Сене. Он спал на боку, и она точно знала, что сейчас – хоть стреляй – он ничего не почувствует. Добрая женщина решительно занесла руку с бритвой над головой мужа, секунду помешкала… На шее мужа беззащитно пульсировала артерия… Клава прицелилась и, резко опустив руку, … соскоблила правый ус! Хотела, было, повернуть мужа и сбрить левый, но тот неожиданно проснулся.

– А? Уже вставать?

Состояние у Сени с утра было вчерашнее, но вот ситуация сложилась другая. Был понедельник. Сеня сунул голову под струю воды, глянул в узкое зеркальце, что стояло за мыльницей, увидел свои опухшие глазки, вздохнул, наскоро вытерся полотенцем, крикнул: «Клав, я пошёл на работу, – и прибавил про себя: – сердится, наверное».

Я как раз выкатил свой старенький МТ, чтобы ехать в бригаду, когда услышал Сенин свист. Почти на ходу он запрыгнул на мотоцикл.

– Трогай!

Мы ехали по селу. Сеня гордо восседал позади и здоровался, раскланивался с односельчанами. Те удивлённо смотрели, некоторые улыбались, а кое-кто крутил пальцем у лба.

– Знают уже – обречённо, но не без гордости пробормотал Сеня.

Мы приехали на стан, когда вся бригада уже собралась. Сеня медленно слез с мотоцикла, степенно подошёл к мужикам. Кто хохотал, кто всхрапывал и хрюкал от смеха, кто притоптывал ногами и показывал на Сеню пальцем.

– Ну, чё ржёте?! Чё ржёте? Живой я.

И тут я на него посмотрел. Сенины глаза смотрели на всех с большим сочувствием, а на красной припухшей роже тоскливо свисал левый ус, с другой стороны нежно белело незагорелое пятно. От этого Сенино печальное лицо казалось ассиметричным и глупым.

Я подвёл дружка к мотоциклу и наклонил его к зеркалу.

– Мать твою… Дальше шёл ядрёнейший мат.

Сеня взял у сторожа бритву, исправил безобразие и, успокоившись, сказал почти с гордостью:

– Клавина работа. Вся в меня. За это и люблю.

И ласково добавил:

– Приеду домой – не знаю, что сделаю. Хотя…

А вы говорите – любовь, романтика… Вот она любовь, от которой не соскучишься.

Написал я первый свой рассказ и отнёс его знакомому редактору. Ну, думаю, сейчас он это дело раскритикует и придётся мне идти несолоно хлебавши. Так надо же было редактору, человеку уважаемому, бросить рассеяно: «Да, да, пишите, Петя, пишите», как я тут же ухватился за эту соломинку – не хвалит, но и не ругает! Правда, фраза эта подозрительно напоминала другую: «Пилите, Шура, пилите». Мне бы сразу и задуматься, но в ладонях появился зуд, и старая тетрадь сына под руки попалась, и ручка, которая всегда теряется, на столе лежит.